Кыштымские были
Шрифт:
— Ты рассказывай. Как-нибудь не просплю.
— На Аргази зимой мы ездим, почитай, каждое воскресенье. Директор грузовик дает, честь по чести. Набьется таких, как я, целый кузов, всю дорогу хохот стоит. На Аргазях окунь хватает шибко хороший. Но как ни приедем, а старик уже там. Спрашиваем: «Как дела, дядя Костя? Клюет?» — «Балуется, вишь, какая мелюзга». И показывает окунишечку с наперсток. И что интересно — Куприяныч никогда не долбит лунки там, где все, норовит на особнячок. Нам окунь все же приличный попадается, весело рыбачить. Только ноги отекают долго сидеть. Вскочишь поразмяться и — к Куприянычу. У него же два-три окунишечка
— Чего?
— Что мы к нему пересядем. Как бы не так, стал бы Куприяныч из-за такого улова мерзнуть. А что делал? Аргази-то, знаешь, Миасс запрудили, они и разлились, как море. Раньше пашня тут была. Куприяныч и наткнулся на место подходящее. Клюнет ему оку-нище с лапоть, он его зароет возле себя в снег, и ничего не видно. На снегу валяются лишь окунишечки с наперсток. Думаешь, как он хитрит?
— Как?
— Заметит, что к нему кто-то идет, раз — на полметра леску поднимает и сидит. Ему мальки и попадают. Уйдет посторонний, он раз — на полметра леску опустит, до самого дна, а там окунищи с лапоть живут. Понял?
— Да-а-а.
— Боялся, что мы рядом сядем. А нас сомнение взяло. Клюет плохо, а он с места не уходит. Решили проследить. К концу дня сели возле него и ждем. Не вытерпит, все одно откроется. И открылся. Взял лопаточку и давай снег разрывать. Поверишь, я всяких окуней повидал, но таких, какие у него были, сроду не видал. Во! — Николай отмерил правую руку до плеча. — Вот такие, не сойти мне с места. Ухмыляется: мол, провел я вас, архаровцев. На следующий выходной мы возле Куприяныча лунок надолбили, поверишь — решето, а не лед стал. И ничего, понимаешь, не поймали. Куприянычу клюет, а нам нет, будто заговоренные мы.
— Говорят, Алешка у них объявился?
— Как тебе сказать, Гриша? Был слух. Спросили мы как-то старика на рыбалке. А он брови свои лохматые нахмурил и сказал: «Собака лает, ветер носит». Но будто бы тетя Дуся, жена его, ездила к Алешке.
— Куда?
— Этого я тебе не скажу, не знаю. Будто Алешку американцы на парашюте сбросили, а он, сказывают, с повинной пришел.
— Дыма без огня не бывает.
— Понятное дело. Неужели у него сердце-то не болит, а? Отец, мать здесь, родина здесь — а он там по заграницам, шпионом еще заделался. Знаешь, снится мне Колька Бессонов, ну, как живой. Помнишь ведь его: курчавый, здоровущий, ботинки носил сорок пятого размера. Постучит ко мне в окно, а я выгляну — ба, Колька вернулся! Здорово, говорю, где ты пропадал столько лет? Далеко, отвечает. Письмо бы хоть написал. В таком месте был — нельзя. Погоди, говорю, я Грише Петровичу телеграмму дам, а он пятится, пятится от меня, будто боится. Просыпаюсь — нет никакого Кольки Бессонова. Может, и он там, где Алешка был?
— Нет. Тетя Тоня сразу после войны на могилу к нему ездила.
Посидели еще часа полтора, натаскали окуней чуть ли не с полведра. И Глазков предложил:
— А что, Гриша Петрович, не пора ли нам ухой заняться?
Уха! Если бы в ресторанах умели готовить такую уху, какую готовят на берегу кыштымцы, пожалуй, в ресторанах не было бы отбоя от посетителей и те рестораны прославились бы на весь мир.
Да, нигде не умеют готовить такую уху, как в Кыштыме. Некоторые придумывают всякую там «многоэтажную»,
Нет, это кулинарные излишества. Лучше нет простой незатейливой ухи. Сначала надо сварить картошку, потом засыпать рыбу. Дать ей закипеть на крутом огне и сразу же крутой огонь убрать, а доваривать на медленном. Так уха лучше «доходит». Чебачишек надо обязательно выпотрошить, окуней нет, больше вкуса будет. Когда у окуней побелеют глаза, уха готова. Еще хорошо сдобрить перцем, укропом, лавровым листом. Зеленый лук кладут только тогда, когда садятся за еду.
На зеленой травке расстилается плащ, ставится ведро с ухой и начинается пир. И почему еще уха хороша — так это от дымка. Она попахивает этим дымком и становится еще ароматнее и вкуснее.
Такую-то уху и расхлебали Григорий Петрович с Николаем на берегу Травакуля.
Раздумья
В самом деле, размышлял Григорий Петрович, идя домой, если бы допустить, что произошло невероятное — вернулся Николай Бессонов, вернулся из сорок третьего года таким, каким был тогда — большелобым, с голубыми глазами, в шапке-ушанке, из-под которой выбиваются белокурые кудри, в телогрейке, туго перетянутой солдатским ремнем, на котором висит граната «лимонка».
Он бы пришел и спросил:
— Как, други, вы тут живете без меня?
Что бы ответил Григорий Петрович?
Их было три закадычных друга — два Николая и Григорий, и все трое Петровичи. Их разлучила война.
Как тут ответишь однозначно? Сложно все это. Ему оттуда, из сорок третьего, многое в нашей жизни покажется чудным и сказочным. И на Луне человек побывал и телевизорами обзавелись: об этом тогда и не мечтали. Да не об этом, наверное, он бы и спросил-то, а о том, что ты сделал в жизни, как прожил свои сорок с лишним лет. По-разному, всякое было, но самое главное — прожил честно. Честно побеждал и честно заблуждался. Бывало, друг мой, трудно.
Это когда сильно дует в лицо ветер, с ног валит, а идти надо. Вот тогда где-то глубоко-глубоко начинает колотиться мыслишка — ветер сильный, а силы-то мои ограничены, может, передохнуть, может, повернуться спиной — так легче? Ох и живуча эта подлая мыслишка, ты ее гонишь, а она колотится. Тогда сам себя сурово спрашиваешь — разве на фронте в атаку ты не ходил? Разве не было смертельного ветра, а ведь шли наперекор всем чертям!
И, наверное, Николай Бессонов согласится:
— Да, ты прав. Этот ветер меня свалил с ног, навечно. Однако другие-то дошли!
А он мог спросить и нашего общего друга Глазкова:
— А как живешь ты, мой тезка?
— Понимаешь, я не такой, как Гриша Петрович. Сгальной я больно. С фронта вернулся инвалидом, в левую руку ударило. Гришу Петровича в ногу, а меня в руку. Сюда захлестывал, за воротник, кувырком, понимаешь, жизнь понеслась. В тюрягу угодил. Римма, жена моя, молодец, помогла. Можно сказать, из ямы за волосья вытащила, а тут детишек нарожала. За ум взялся, да вот живу, не хуже других.
Мается наш друг Колька, пришедший из сорок третьего. Он молодой, двадцатилетний, а мы уже старые. Хочет спросить и не может, а мы угадываем — о девушке своей. Как она, что с нею?