Кыштымские были
Шрифт:
— Плакала она по тебе, — сказал Николай Глазков. Потом, после войны вышла замуж. Сын у нее, теперь в армии. Тебе ровесник — тоже двадцать лет.
Вздыхает Григорий Петрович — такое только в фантазии может быть. А что? Надо, наверное, человеку иногда остановиться на минуту, вспомнить, поговорить с собой начистоту, очиститься перед совестью своей. Может быть, вот так — вспомнив друга, не вернувшегося из сорок третьего года…
А потом опять нахлынуло, завертело сегодняшнее. Куприяновы… Вдруг выплыли, завладели воображением. А все та встреча на Сугомаке, те байки старого Куприянова. Дядя
…Яркий весенний день. Маленький зеленый кусочек: мягкая трава на прогретой земле. В траве желтый утренний цвет мать-мачехи, неброский, но лучистый и радостный. Лучики сказочным образом смешиваются с духовитым запахом земли, и непередаваемо приятное входит в Григория что-то, чтоб потом, спустя десятилетия, волновать так же свежо и сильно, как и в первый раз.
Яркий зеленый кусочек весеннего дня на горе Егоза. Да, да. Трое Петровичей взобрались на гору по узкой ухоженной тропинке, а тропинка та продиралась сквозь густой сосняк. Сначала бежала по просеке, но просека устремилась прямо, а тропинка врезалась в лес самостоятельно и круто, почти отвесно повела в гору. Приятели одолели основной подъем и остановились перевести дух перед вершиной. То была светлая поляна, тот самый зеленый кусочек с лучистой мать-мачехой.
Дядя Костя… Ходили тогда за кислицей. Весной она сочная и вкусная. Листья продолговатые, стебель толстый, начиненный кисло-сладкой мякотью. Росла в затемненных местах. Со стебля сдирали сухую шероховатую кожицу и ели саму мякоть. Ах, какие вкусные пирожки получались из нее!
Вершина горы Егозы голая, каменистая, с бледной ползучей травой, похожей на полынь, она даже не зеленая, эта трава, а белесая. Поглядишь вправо — рядом островерхая гора Сугомак, за нею нагромождение синих лесистых гор. А между ними мутнеет желтоватый дымок — Карабаш. То дымит медеплавильный комбинат.
А на северо-востоке на сотни верст легла лесистая равнина и где-то там, в мареве сгрудились спичечные коробки-домики — Касли. А вокруг голубенькие озерца причудливой формы, оправленные в изумруд таежных берегов.
Прямо на восток — сам Кыштым — живая увеличенная карта. На ней можно найти свою родную улицу. Кыштым раскинулся на берегах озер. И кругом озера, озера, большие — Увильды, малые — Карасики. Целый озерный край! Дух захватывает!
А на самой горе избушка, продувается насквозь всеми ветрами, вместо курьих ножек — каменные столбы. Вот так-то у избушки и встретил их, приятелей, тогда дядька с лохматыми бровями, в черном пиджаке, в галифе и сапогах. Посматривал на ребят вприщур. Колька Бессонов, кажется, узнал дядьку, даже назвал его дядей Костей.
— По кислицу, ребята? — спросил дядька.
— Ага, — ответил Бессонов.
— В том логу много ее, — он показал вниз, под гору. Лог похож на огромное корыто, заросшее мачтовыми соснами. Это уже на западной стороне.
Дядька не обманул — кислицы в логу было пропасть. Быстро напихали ею мешки, а тут заметили маленького рысенка-котенка. Увязались за ним. А тот по деревьям-сучкам и ходу. Вернулись приятели к месту, где оставили мешки, а их нет. Подумали, что место перепутали, нет — сосна с расщепленной вершиной здесь одна. Значит, мешки с кислицей кто-то украл.
— Вот
— А ведь это тот, — нахмурился Бессонов. — Я его знаю. Лохматый кобель. Айда к избушке.
Но дядьки в избушке уже не было. Скрылся. Неужели то был Куприянов? Все-таки помнится, что Бессонов назвал его дядей Костей… А может, нет? Сколько времени ушло…
Надо будет при удобном случае спросить Николая Глазкова. Может, он лучше помнит. Любопытно все-таки.
На Увильдах
Два дня Андреев не вылезал из дома, читал. И хандра еще напала. Дни стояли жаркие, устоялась банная духота. Андреев ходил на пруд купаться, а потом валялся в амбаре, где у Виктора была застлана кровать. Чтоб светло было, открывал дверь. И тут являлся проклятый петух. Да еще приводил гурьбу белых инкубаторских кур. Расхаживал по амбару, как хозяин.
На третий день с гор потянуло прохладой. По небу побежали белые кучевые облака. На пруду всполошились крупные волны.
Григорий Петрович собрался в редакцию, полистать газеты. В редакции стояла сторожкая тишина. Лишь в дальней комнате глухо стучала машинка. В открытые окна врывался ветер, вздувая голубоватые шторки, по-хозяйски перебирая бумаги на столах.
Редактор читал полосу, которая терпко пахла типографской краской. Был он сухощавый, сорокалетний, в очках. Увидев Андреева, снял очки и улыбнулся. Половина полосы была густо испещрена чернильными знаками, а другая пока еще чиста.
Редактор порывисто поднялся навстречу, на голову выше гостя, в белой рубашке с отложным воротничком, и крепко пожал руку.
— Слышал, что приехал, — сказал он, — однако не показываешься почему-то.
— Первым делом нанес визит рыбе, — улыбнулся Андреев, — а потом уж тебе. Отпускник, вольная птица, что хочу, то и делаю.
— Газеты, наверно, не видел давно?
— Угадал.
— Почитаешь. Планы-то на сегодня какие, если не секрет?
— Да никаких.
— Хочешь на Увильды?
— Сейчас?
— Почитаешь газеты — и поехали. Я-то пока не смогу, полосы надо дочитать. Машина придет через полчаса, одного товарища на Увильды подбросить надо. Чем здесь томиться, езжай. Я приеду поближе к вечеру. Позагораешь.
— Прыткий ты, однако.
— Смотри, дело хозяйское.
Редактор, извинившись, снова занялся газетными полосами. Андреев зашуршал газетами. Так миновало полчаса, а может, чуть побольше, и в кабинете появился шофер, уже пожилой грузный мужчина.
— Я готов.
— А где товарищ?
Шофер оглянулся на дверь, показывая, что товарищ шел за ним следом. Да вот где-то поотстал. И тут в кабинет энергичным шагом вошла довольно плотно сбитая женщина среднего роста, с валиком волос на затылке, в очках. Лицо ее имело правильную овальную форму, а очки в массивной роговой оправе придавали ему ученую строгость. Женщина энергично тряхнула редакторскую руку, здороваясь, и сказала:
— Карета подана — нас в путь зовет дорога.
— Познакомьтесь, пожалуйста, — редактор простер руку в сторону Андреева. — Отпускник из Челябинска. Зовут Григорием Петровичем.