Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Шрифт:
За завтраком — разговор с Ге. Судя по первому впечатлению, Ге — чуждый Льву Николаевичу по духу человек, хотя его и зовут у Толстых «Колечка Ге» (несмотря на его пожилой возраст) и он издавна считается другом всей семьи. Это — типичный интеллигент, с каким-то западным оттенком. (Недаром Ге не любит Россию и перешел во французское подданство.) Очень добродушный и остроумный, но какой-то рассеянный, в разговоре постоянно перескакивающий с предмета на предмет. Говорит, что он, побыв несколько лет за границей, видит, что Россия сильно изменилась.
— В чем же? — спрашивает Толстой. — Железных дорог больше и на аэропланах стали летать?
— Нет, — отвечает
И начинает развивать сложную теорию о том, что раньше русский человек, разговаривая, так разговаривал, что обязательно хотел показать, что он принадлежит к какой-нибудь категории, а теперь русский человек разговаривает просто как человек, откровенно и свободно.
— Да я думаю, что это всегда было, — сказал с улыбкой Толстой.
— Нет, не было!
— Да как же не было?
— Нет, нет, не было!..
— Знаете, Лев Николаевич, — говорит Ге, — я покажу вам прекрасную книгу Моно о религии…
— Да, да, ведь их так много пишется, что познакомиться со всеми ими никак не возможно.
— Нет, — с увлечением восклицает Ге, — это именно такая книга, какие очень редко встречаются! Он говорит в ней, что религиозная истина заключается не в каком-нибудь отдельном веровании — в католичестве, в протестантстве, — а во всех них, только надо извлечь ее… Это — вера!
— Это что же: la loi и la croyance? [205]
— Да.
— Да, но ведь только это — такие трюизмы…
— Трюизмы, да, для нас да, но для всего современного общества это не трюизмы, а для них это очень важно!..
Говорили о том, что фельдмаршал Милютин поправился и по — прежнему сам убирает свои комнаты.
— Как это трогательно! — заметил Лев Николаевич.
Ездил с Львом Николаевичем верхом. Долго, по лесу больше. Как он говорил, проехали верст двадцать.
205
вера и вероисповедание? (фр.)
Между прочим, вот программа всех верховых прогулок Льва Николаевича, от которой он отступает очень редко: выехать на дорогу, затем свернуть с нее в лес или в поле, в лесу пробираться по самым глухим тропинкам, переезжать рвы и заехать таким образом очень далеко; затем заблудиться и, наконец, искать дорогу в Ясную, спрашивая об этом у встречных, плутать, приехать утомленным. Спрашиваешь: «Устали, Лев Николаевич?» — «Нет, ничего», — неопределенным тоном. Или очень определенно, только одно слово: «Устал!»
И сегодня так все именно было. Ответ по возвращении: «Устал!»
Я удостоился сегодня ехать на Дэлире, который опять подкован. Сильная, горячая лошадь, но очень покойная для седока.
Опять поехал с Львом Николаевичем, но не на Дэлире, на котором ехал он сам.
Сегодня немного проедем, — говорил Лев Николаевич. — Впрочем, я говорю — немного, а как поедешь, опять далеко уедешь.
Ездили меньше вчерашнего, — по вычислениям Льва Николаевича — верст двенадцать. Программа та же.
Жаркий день. Зелень, зелень, зелень. Голубое небо.
Лев Николаевич все восхищается.
За обедом шепотом говорит сидящему рядом H. Н. Ге:
— Я думаю, через пятьдесят лет люди будут говорить: представьте, они могли спокойно сидеть и есть, а взрослые люди ходили, прислуживали им, подавали и готовили
— Ты о чем? — спросила Софья Андреевна. — О том, что они подают?
— Да, — и Лев Николаевич повторил то же вслух.
Софья Андреевна стала возражать.
— Да я это только ему сказал, — произнес Лев Николаевич, указывая на Ге. — Я знал, что будут возражения, а я совсем не хочу спорить.
Рассказывал о письме Черткова, в котором он сообщает, что приедет артист Орленев, который хочет посвятить себя устройству народных спектаклей. Очень заинтересован. Говорил, что хотел бы очень написать для Орленева пьесу, но вот — не может.
Говорили о памятнике Гоголю в Москве [206] . Сергей Львович взялся доказать, что он никуда не годится. Между прочим, он говорит, что Гоголь представлен в памятнике не в полном расцвете сил, как следовало бы, а в период упадка. Расцвет же сил Гоголя — это время написания «Мертвых душ».
206
Чертков в письме от 26 мая из Крекшина сообщал: «На этих днях к нам в Телятинки приедет известный артист Орленьев (Павел Николаевич). Мы с ним познакомились и сошлись в Англии. Там и в Америке он со своей труппой имел большой успех… Еще в Англии он увлекся проектом передвижного народного театра, с которым он переезжал бы с места на место, давая представления в деревнях, в амбарах и под открытым небом… Он жаждет одного только — успокоить свою совесть, сознающую всю незаконность его положения и всю пустоту той публики, которую он «потешает», с тем, чтобы отдавать хоть часть своих сил и своего времени попытке внести хоть немного радости в крестьянскую среду и, главное, самому себе доставить радость подышать одним воздухом с простым рабочим народом» (т. 58, с. 397).
— Если бы Гоголь сжег не вторую, а первую часть «Мертвых душ», то ему, наверное, и памятника бы не поставили, — привел Сергей Львович слова, как он сказал, Л. М. Лопатина, профессора философии Московского университета.
H. Н. Ге заявил, что памятник ставился для городской толпы и потому так вычурен, а если б он ставился «для народа», то был бы яснее, понятнее, именно это был бы Гоголь — автор «Мертвых душ».
— А я скажу, — с необыкновенным волнением, какое мне приходилось редко наблюдать в нем, произнес до сих пор молчавший Лев Николаевич, — что народу все эти «Мертвые души» и прочие художественные произведения Гоголя вовсе не нужны. Он скажет: это выдумка, значит, вещь ненужная, забава. А народ знает Гоголя совсем с другой стороны и только это в нем ценит. А все эти выдумки Гоголя ему вовсе не интересны и не нужны!..
Вечером я уехал на новое, вернее — на старое местожительство— в Телятинки.
В Ясной — тяжелая семейная история. Рассказывал ездивший туда Дима Чертков.
Софья Андреевна стала жаловаться Льву Николаевичу, что ей все надоело, что она не может заниматься хозяйством и т. д. Лев Николаевич предложил ей бросить эти скучные занятия, а если в Ясной Поляне нельзя ими не заниматься, то уехать куда-нибудь. Это обидело Софью Андреевну, и она ушла в поле, где будто бы лежала в канаве. За ней послали лошадь и привезли ее домой. Лев Николаевич боится, как бы Софья Андреевна чего-нибудь не сделала над собой, взволнован, и это волнение вызвало у него перебои сердца.