Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
В его присутствии смех не умолкал. Бедная княгиня Мещерская, слабая и больная, умоляла его пощадить ее; но раз пустившись в свои неимоверные анекдоты, он уже не мог остановиться… Смех тогда превращался в крик, и случалось даже, что иные падали со стульев на пол, пока он ораторствовал и фантазировал.
Мой Лев не отставал от него и всех привлекал своей детской веселостью и оригинальными выходками.
Были тут и другие знакомые, гораздо менее близкие и не совсем интересные. Они стояли у нас на скорбном листе des intrus – «незваных», и мы мастерски умели отделываться от них.
Раз утром все «званые» отправились пешком на Glyon; Glyon, как известно, самый высокий пункт местности над Веве.
Путь наш был усеян цветами в буквальном и переносном смысле. Пышная весна смотрела нам прямо в глаза
После чаю Лев, не обращая никакого внимания на многочисленную публику, бесцеремонно уселся за фортепиано и требовал от нас, чтобы мы начали петь.
Скажу без скромности, что у меня был тогда прекрасный голос и я много занималась музыкой. Случилось, что и М. Я. Пущина певала когда-то. Она вторила мне своим верным голоском, два Михаила подтягивали басом, а Лев управлял нами в виде капельмейстера.
Не знаю, насколько импровизированный концерт был удовлетворителен в строгом музыкальном смысле, но при открытых окнах и на широком пространстве все выходило хорошо, даже поэтично.
Мы пели «Боже, царя храни», русские и цыганские песни – короче, все, что приходило на ум Льву Николаевичу… Успех был блистательный. Иностранцы ринулись к нам с комплиментами, благодарностью, – каждый выражая ее на своем диалекте, – и умоляли нас продолжать еще. Мы были им явно с руки: во-первых, странствующие музыканты не требовали платы; а затем, рассеяли, может быть, их обыденную скуку.
На другой день то же самое повторилось в нашем пансионе. Orph'ee attendrissant les b^etes [186] . Грозные англичанки до того смягчились, что не знали, как изъявить нам свое благорасположение, подавали нам стулья, потчевали чаем, конфектами и т. д…
Когда мой отпуск кончился, я возвратилась в Женеву или, вернее сказать, в виллу Boccage, куда великая княгиня переселилась в начале весны. Лев остался в Веве, упрекая меня, что я не могу оторваться от Трубы (так он называл двор вообще – не помню почему) [187] .
186
Орфей, укрощающий зверей (франц.).
187
Это ироническое определение Толстой часто использовал в своем дневнике и в переписке с А. А. Толстой и ее сестрой (см. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 60. C. 183, а также дневник Б. Арнсвальда в наст. томе).
Вот именно в это время было положено начало нашей долголетней переписке: телеграммы, записки и письма летели через озеро ежедневно.
Весьма малое уцелело, конечно, из этого, но недавно попались мне, между прочим, стихи, присланные мне Львом из Веве.
Должна признаться, что я приветствовала с особенным удовольствием этот документ «давно минувших дней», хотя стихи сами по себе неважны. Привожу их здесь в виде образчика нашего тогдашнего веселого настроения.
Третьяго дня полученВаш, бабушка, ответ, —И с той поры мне скученСтал пансион Перрет.Все мысли о Бокаже, —И думаю себе,Что с бабушкою дажеГотов я жить в Трубе.Кроме переписки, Лев беспрестанно являлся из Веве в Женеву, но уже не один, а в сопровождении двух Михаилов. Фарсам их не было конца. Почтенный М. И. Пущин, добродушнейший из смертных, школьничал вместе с ними.
Одна приятельница наша, старая француженка, гостившая у нас, не могла надивиться на их turbulance [188] . «Ils arrivent toujours comme un ouragan, – говорила
188
Буйность (франц.).
189
Они всегда являются, как ураган. Неужели вам нужно, чтобы они все трое были запряжены в вашу колесницу? (франц.).
Но тут дело было не в «поклонниках», а просто в шалостях.
Никогда не забуду, как они явились один раз в ту минуту, как я отправлялась именно с этой француженкой в Женеву на концерт бедного скрипача, которому я покровительствовала.
Они застали меня на пороге.
– Как же быть? – говорю я. – Мне необходимо ехать на концерт.
– Так что же, – мы поедем с вами; куда вы, туда и мы. Если бы я могла предвидеть то, что случилось, то, конечно, осталась бы дома. Эти три шалуна, из коих два уже седовласые, дурачились без удержу, стараясь рассмешить меня. Один вторил пискливой скрипке, другой – контрабасу, третий гудел, как труба, – все это как будто мне на ухо, хотя непрошеные звуки доходили, вероятно, и до других соседних ушей.
Француженка была вне себя: «Au nom du Ciel, ne riez pas, Alexandrine, et t^achez de les arr^eter»… [190] Куда! они уже слишком расходились… Я сама была как на иголках; но чем серьезнее и внушительнее я на них смотрела, тем более они проказничали и трунили над артистами, действительно чересчур плохими. Наконец, во избежание публичного скандала, я вынуждена была уехать прежде конца, забравши их всех с собою.
В июне мы предприняли длинное путешествие в Оберланд с детьми великой княгини. Первая станция для ночлега была назначена в Веве, в известном отеле Monnet.
190
Ради бога не смейтесь, Александрин, и постарайтесь их удержать (франц.).
Едва мы уселись за стол, как кельнер пришел мне объявить таинственным тоном, что кто-то дожидается меня внизу… Догадавшись, в чем дело, я быстро спустилась в залу, посреди которой стояли опять они – окутанные в длинные плащи, с перьями на фантастических шляпах. Ноты лежали на полу – по примеру странствующих музыкантов, а инструменты заменялись палками. При моем появлении раздалась невыразимая какофония – истинно un tapage infernal [191] или кошачий концерт. Голоса и палки действовали взапуски. Я чуть не умерла со смеху, а великокняжеские дети не могли утешиться, что не присутствовали при этом представлении.
191
Адский шум (франц.).
После нескольких дней странствования по горам и по долам мы наконец очутились в Люцерне, и тут нежданно-негаданно опять явился Лев, как будто вырос из земли.
Он прибыл в Люцерн двумя днями ранее нас и уже успел пройти через целую драму, рассказ о которой появился после в печати под заглавием «Записки князя Нехлюдова» [192] . Лев был страшно возбужден и пылал негодованием.
Вот что мы узнали от него и что случилось накануне. Какой-то бродячий музыкант играл очень долго под балконом Швейцергофа, на котором расположилось весьма порядочное общество. Все слушали артиста с удовольствием; но когда он поднял шляпу для получения награды, никто не бросил ему ни единого су; факт, конечно, некрасивый, но которому Лев Николаевич придавал чуть ли не преступные размеры.
192
«Из записок князя Нехлюдова» («Люцерн»).