Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
Мы разговаривали тем временем о Севастополе и о генерале Шульце, брате моего друга [216] , которого Толстой прекрасно знал: «Шульце был героем на войне, как и в обыденной жизни. На бастионе он играл в шахматы с молодыми офицерами, один из которых был сражен ядром. – На его месте я бы чувствовал угрызения совести. – Своею жизнью можно рисковать, других – нет». – Навстречу шел мой мул. Толстой вскочил в седло и приласкал мула.
Было видно – прирожденный всадник. Когда мы поднялись наверх, он все время восхищался. Я сам провел его по всем помещениям. – «Такое могут создать только немцы. Немец владеет не только техническим мастерством, но повсюду наполняет свое творение мыслью и поэзией. Мне открылось нечто новое. Такого я еще никогда не видел. Это одно из величайших созданий. Честь немцам, честь их властителям, которые дают возможность создавать подобное» [217] , – были его слова. Между тем над балконом взошла луна, освещая еще не погрузившиеся во тьму окрестности. Какой поэзией, каким волшебством я был объят. Мы обменивались нашими взглядами на поэзию
216
Мориц фон Шульце был генералом на русской службе. Во время обороны Севастополя (1855) состоял начальником 2-го отделения оборонительной линии и 4-го бастиона. Его брат Фридрих создал сельскохозяйственный институт при Иенском университете и земледельческую школу в Цветцене около Иены. Толстой в апреле 1861 г. посетил эти заведения.
217
Замок в Вартбурге, памятник немецкого средневековья, был реставрирован, как пишет Э. Пехштед, по инициативе великого герцога Карла-Александра и по планам архитектора Х. Ритдена в 1847–1851 гг.
Гете говорит, что человеческая душа страдает, когда зрит величие природы, но эта боль настолько возвышает душу человека, что становится возможным постижение великого [218] .
Я говорил, что человеку нужно время, дабы обрести некий масштаб, а с ним и способность оценки, но в первую очередь он должен привести в гармонию с тем, что он видит, свой внутренний мир, дабы почувствовать одухотворенность его окружения и смысл своего суждения. Наедине с самим собою это удается легче всего. Возвысь себя к богу, достигни гармонии с ним в самом себе, и ты скорейшим образом достигнешь так гармонии с его творениями.
218
Подобное суждение характерно для эстетики Гете. Оно, например, отчетливо выражено в первых главах романа «Страдания молодого Вертера», который очень высоко ценил молодой Толстой.
Толстой говорил, что бледный свет луны легко возбуждает мир наших ощущений. – И я добавил, что ее лик потому возбуждает столько доверия, так как мы убеждены, что она единственная, кто не предает того, что ей доверяют. – Я думаю, кроме радостей любви, мы других радостей ей обычно не поверяем. Мы потом пошли в сад и долго еще сидели за стаканом сахарной воды, оживленно беседуя на разные темы.
Толстой показался мне приверженцем весьма свободных взглядов. Он говорил, что законы и правление должны быть строгими, но нравы – свободными. Швейцария не является свободной, потому что нравы в ней скованы обычаями. Он доказал мне это на нескольких примерах и сказал, что Петербург более свободен в своих нравах, чем Швейцария [219] . В Петербурге уже отдают предпочтение интеллектуальной личности – мужчине или женщине, – а не разукрашенному орденами старому генералу. Политические отношения в Германии его особенно интересуют, но демократическому элементу он придает большее значение, чем следует. Последнее, правда, существует, но не имеет под собой почвы. Те, кто пострадал под бременем последних лет и сознают нынешние преимущества, относятся к демократии равнодушно. Бюргерство как представитель низших сословий ничего не хочет знать о демократии и подавляет их, чтобы они не активизировались. Наша демократия состоит из нескольких разумных голов и ослепленных ими низов. Разумные головы защищают консерватизм и предоставляют каждому сословию его права. В этом случае опасаться нечего. Правда, нарушены интересы рыцарства, что не могло не отомстить за себя [220] .
219
Толстой в ту пору действительно размышлял о возможностях демократического пути России: «Ежели бы Россия кроме религиозного и народного знамени выставила бы республиканское, или хоть конституционное, мир был бы ее» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 47. C. 209); «Русский народ способен к республиканской жизни. Правительство в его понятиях не есть потребность, а случайность» (там же. C. 212).
220
Весь пассаж о беспочвенности демократии принадлежит Арнсвальду. Как установил Э. Пехштед, Толстой тогда же в своей записной книжке, процитировав на немецком языке тезис Арнсвальда о «разумных головах» либерально-буржуазного толка, тут же полемизировал с ним: «Социализм ясен, логичен и кажется невозможен, как казались пары т. е. паровые машины. Надо прибавить силы, встретив препятствие, а не идти назад» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 47. C. 214).
Мы заговорили об искусстве: немецкое искусство всегда впереди, поскольку оно масштабнее, чем упорядоченное, в нем есть еще чувство и богатство идеи. Мы, немцы, как говорят французы, плохие живописцы. Почему? Богатству мыслей немца больше соответствует контур, эскиз. Француз, которому раз в два года приходит мысль об искусстве, может потом рисовать подряд два года. – Французы, сказал Толстой, почти все имеют одинаковые суждения. И их первое суждение всегда правильно, если даже и поверхностно.
В разговоре о политике Толстой упомянул, что добро способствует единению немногих людей, зло же может соединить их в толпу. Только насилие или хитрость образуют толпу, одиночек объединяет сердце [221] .
П. В. Морозов
‹Воспоминания›
‹…› Проезжая по деревне Ясная Поляна
221
Противопоставление личности и массы, «толпы» присуще этическим взглядам Толстого. В «Люцерне» он писал: «… Толпа есть соединение хотя бы и хороших людей, но соприкасающихся только животными, гнусными сторонами, и выражающая только слабость и жестокость человеческой природы». В письме В. П. Боткину из Парижа о казни: «А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается…» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 60. C. 168).
– Как бы нам увидеть графа?
Незнакомец добродушно улыбнулся и ответил:
– Я граф, что вам нужно?
Брат мой насмешливо смерил его глазами и, видя его костюм, а равно и свободное обращение с ним крестьянских ребят, иронически заметил:
– Оно и видно, брат, что ты граф сиятельный… Около печек сияешь? Небось у графа служишь каким-нибудь истопником; мы, брат, сами умеем отличить барина от прислуги – тоже бывали в барских домах-то.
Возмущался брат, очевидно, не тем, что незнакомец самозванствовал, а тем, что какой-нибудь служака думал потешиться над ним, над дьячком NN села.
Незнакомец стал уверять, что он самый граф и есть, и стал допрашиваться настойчиво, зачем именно мы приехали. Брат мой объяснил ему, что привез графу мучителя по рекомендации нашего знакомца И. И. С… а [222] . Услыхав фамилию нашего знакомца, граф сказал:
– Ну давай сюда своего мучителя, мы поговорим с ним. Тогда брат мой кликнул меня. Во время спора брата моего с незнакомцем я сидел в санках вдали от них, а потому не мог хорошо рассмотреть его лица; но когда подошел к нему, то почувствовал правоту его слов, так как физиономия незнакомца ясно обнаруживала его интеллигентное происхождение. Я поверил, что он граф, хотя по костюму он походил на богатого мужика. И действительно, его умное лицо, с проницательными глазами, смотревшими как-то весело и приветливо, его голос, проникающий в душу, и в то же время валяные сапоги, дешевая шапка – все это до того было любопытно и в то же время симпатично, что я как-то невольно почувствовал к нему доверие и расположение первой встречи, основанной, как известно, на инстинкте. Мне показалось, что за ним я готов идти в огонь и воду. Граф повел меня на второй этаж того дома, к которому мы подъехали. Когда мы вошли в одну из комнат, я был поражен невообразимым гамом ребятишек обоего пола в возрасте от семи до пятнадцати лет. При входе нашем многие совсем не обратили внимания на наше появление; некоторые же закричали:
222
Лицо не установлено.
– Лев Николаевич! Ваше сиятельство! (но у них выходило васьство). Опять нанял нового учителя? Ведь и этот убежит, как И. И. [223] и Н. О. [224] ! Ты уж один с нами занимайся, учителя нам не надо!
После я узнал, что до моего поступления в продолжение месяца у графа переменилось человек пять или шесть наемных учителей, а других граф увольнял за то, что они обращались очень грубо с учениками. Но граф, усмехаясь, говорил им:
223
Возможно, Иван Ильич Авксентьев, работавший в 1861 г. учителем Трасненского училища.
224
Лицо не установлено.
– Нет, ребята, этот от нас не уйдет, и я сам его не прогоню. Что этим хотел сказать Лев Николаевич, не знаю; быть может, утешить ребят, а быть может, и действительно думал так. ‹…›
Оглядевшись в комнате, наполненной ребятами, я стал присматриваться к их занятиям. Ничего похожего на школу, в какой я сам учился и какие видел, не было. Ребята сидят большей частью парами, редко тройками или большими группами, человек в пять. Одна пара читает, другая пишет буквы или слова, третья пишет цифры, четвертая рисует и т. д. Одним словом, всякий делает, что ему сподручней. Только слышны возгласы ребят:
– Лев Николаевич или васьство! Подойди к нам, посмотри: «Так ли мы читаем?», «Так ли мы пишем?», «Так ли мы считаем?». И граф подходил по очереди то к той, то к другой группе. У одних послушает, как считают, у других посмотрит – как пишут и т. д. С некоторыми посмеется, если заметит неправильность, или подскажет, что не так, но никого не похвалит и не побранит. Группы же большею частью, как я после узнал, образовались сами собою, и выходило так, что слабый сидел с более сведущим и сведущий или более шустрый руководил слабого своего товарища, обращаясь сам за объяснением недоразумений в своей работе к графу или ко мне. Помню хорошо, что не прошло и полчаса, как ребята, узнавши, как меня зовут, стали ко мне обращаться как бы к старому знакомому за советами ‹…›.