Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
28/X я была на могиле. В этом году осень какая-то кувырком: в конце сентября — холод и снег, а в последнюю декаду октября — в те страшные дни умирания и смерти К. И., когда шел снег и на стекле машины работали щетки — в этом году, в нынешнем, впервыеза 17 лет! — тепло и сухо… Мы теперь ведь ничего 28-го не устраиваем; на этот раз 28-ое был вторник, день моего обычного дежурства на даче (с вечера вторника по вечер пятницы), но поехали мы с Люшей не вечером, а засветло. Вез нас один милый (но еле знакомый!) человек на своей машине. На кладбище тихо, пусто, могила прибрана, ухожена — еще и до нас свежие цветы! Мы с Люшей положили свои цветы; наш гость — водитель ушел тактично на другие могилы, потом Люша — на могилу
811
Анна Ахматова. Из пьесы «Пролог».
Были ли у Вас время, и силы, и возможность вчитаться в «Черту горизонта» М. С. Петровых? В ее стихи? Если да — то напишите мне, пожалуйста, какие полюбились Вам. Какие Маше. И голос на пластинке? По-моему, на пластинке, кроме ее стихов собственных, дивенее перевод «Горной дороги»… [812] А на портрете — помните, стихи Осипа Мандельштама, обращенные к М. С.:
Этот крошечный, летуче-красный, Этот жалкий полумесяц губ. [813]812
Стихотворение Маро Маркарян.
813
Стихотворение О. Мандельштама «Мастерица виноватых взоров…».
Лидочка, дорогая, я не забыл Вас, я без малого месяц хвораю.
С благодарностью думаю о Вас, перечитывая «Черту горизонта». Вы спрашиваете: какие стихи полюбились мне? У меня старая (с юности) привычка — ставить в оглавлении птички или крестики. Так в этом сборнике у редкого названия не стоит две, три, а то и целых пять птичек. Конечно же, самое яркое, самое пронзительное — это фадеевский цикл.
Но и в молодых, в юношеских стихах, и в стихах последних лет (как и в переводах) звучит ее неповторимый чистый голос.
Маше я книгу не возил: боюсь, пропадет. Но кое-что она знает и помнит еще по «Дальнему дереву» («Назначь мне свиданье на этом свете…»). А вообще память — на стихи — у нее стала хуже. Где-то живут, но временами тонут, глохнут, временами выплывают.
_____________________
То, что статью о Д. С. Лихачеве написал Гранин, — хорошо. Он обычно знает или чувствует, куда и откуда дует ветер.
О «Requiem’e» ничего написать не могу, не знаю. Тот, кто говорил мне, болен, давно у меня не был.
Вы правы, назвав дивным перевод «Горной дороги» Маро Маркарян.
Недели три назад приезжал ко мне Б. И. Тищенко, привез магнитофонную запись своей новой оперы «Краденое солнце». Не знал, что сказать ему: не тронуло. Еще ужаснее было мое положение, когда он привез свой массивный «филлипс» с записью «Блокадной симфонии», посвященной МНЕ. Во всех газетах симфонию хвалили, а я и тут не радовался. Огорчил его, хотя обидного ничего не сказал. Молчание и брови тоже могут сказать многое. Храни Вас Бог!
Дорогая Лидочка!
Спасибо за волшебное письмо, за добрые и бодрые слова. Единственное преимущество письма обычного, идущего по почте, — то, что его можно перечитать, а это — увез вместе со своим ящиком Леонид Петрович. А ведь так хотелось еще раз послушать и Вас, и Люшеньку, не послушать, а вслушаться [814] .
_____________________
814
Л. К. передала А. И. Пантелееву с оказией «звучащее письмо» — запись голоса на кассету.
Вы спрашиваете: когда и куда переехал из Дома книги Детгиз? Куда — отвечу не задумываясь: на ул. Бродского, бывшую Михайловскую, рядом с филармонией. А когда? В тридцатые годы. Какие именно — сказать не могу. Пытался выяснить, отыскивая дату на книгах и журналах тех лет. Не нашел. А память мне ничего не говорит. Ведь в те годы я очень редко бывал в издательстве. В стенгазете 1937 года своими глазами читал статью, что врагинарода обвинялись в том, что специально платили деньги Пантелееву, чтобы тот — не писал — года 3–4. Я, действительно, ничего не публиковал, кроме переизданий.
Я помню в Детиздате на ул. Бродского — Комолкина, Криволапова, Желдина, Чевычелова, Савельева, О. Фридмана, Диллакторскую, но ни Вас, ни Самуила Яковлевича, ни Зою Моисеевну — не вижу. Все вы как будто остались на Невском, на пятом этаже, под зингеровским глобусом.
Простите, что не мог услужить Вам. Одно могу сказать: середина тридцатых годов. Скорее всего — 35-й.
Спросить, кроме А. И. Любарской, не у кого. А к ней обращаться не хочется.
(Позвонил все-таки. Не помнит. Согласилась со мной, с тем, о чем сказано выше, — 35-й, середина.) И все-таки жалею, что позвонил. Как всегда, отвратительный осадок. Я упомянул о заметке в стенгазете, где говорилось о Пантелееве, подкупленном врагами.
— Такого текста там не было! — заявляет она не терпящим возражения тоном.
— Значит, я это придумал?
— Я не говорю, что вы придумали, но такого текста я не помню.
Трубку я сразу не повесил, но постарался как можно короче свести разговор к финишу.
_____________________
От С. А. Лурье слышал, что Вы не только знаете о готовящейся публикации «Реквиема», но что с Вами консультировались, сверяли текст.
Дорогая Лидочка!
Третьего дня я получил повестку на ценную бандероль. Хотя почта далеко, а времени у меня было мало, я поспешил на ул. Куйбышева, думая, что это пришли лекарства для Маши, которые добывает и посылает мне Ваша милая соседка. На почте очень огорчился, увидев, что мне протягивают не пакет, а конверт. Но тут же огорчение переходит в радость: на конверте Ваше имя. Вскрываю конверт и — опять в огорчении: журнал и в нем — ни самой маленькой записки. Листаю «Квант» и нахожу рассказ и фотографию Матвея Петровича с Вашей дарственной надписью [815] , которая опять выводит меня из состояния уныния: почерк молодой, крепкий, четкий… [816]
815
В журнале Квант (1987. № 2) был опубликован фрагмент из книги М. П. Бронштейна «Изобретатели радиотелеграфа».
816
После глазной операции, сделанной С. Н. Федоровым, у Л. К. улучшилось зрение.