La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
Шрифт:
В первые дни во время работы он иногда пытался отключиться, направляя остатки воображения на какое-нибудь освежающее видение: знакомых девочек, горные пейзажи, морские волны… Однако эти короткие отключения заканчивались, как правило, мелкими неприятностями и авариями на рабочем месте, вызывавшими нагоняи и угрозу увольнения со стороны бригадира, который не стеснялся в выражениях (его любимыми словами были «болван» и «дурак»). В таких случаях Давиде сразу же охватывало желание пустить в ход кулаки или, по крайней мере, бросить все, пнуть ящик с деталями и уйти. Конечно, силой воли он сдерживался, но внутри у него все переворачивалось, его тошнило, а утром он снова ощущал на коже знакомый зуд, как от нашествия муравьев или блох.
Впрочем, нить его фантазий скоро оборвалась. Спустя всего неделю для Давиде больше не существовали ни земля с ее лесами, лугами и морями, ни небо со звездами: он их больше не видел, потому что ничего этого ему было уже не надо. Когда он вечером выходил за ворота завода, даже девушки его не интересовали. Вселенная сузилась для него до размеров цеха; он боялся вырваться из его тюремных кругов, подозревая, что, снова вкусив счастья жить, вернуться туда он уже не сможет. Его любовь к искусству (особенно
Перед лицом братьев по несчастью у него возникало неясное чувство стыдливости и понимание неуместности таких разговоров как непозволительной роскоши. Невозможность пропагандировать свои идеи (а это было основной целью его прихода на завод) усиливала в Давиде чувство неудовлетворенности. Как я узнала позже, только в один из последних вечеров он решился и за воротами завода тайком всучил двум-трем рабочим одну запрещенную брошюру, о которой они ни разу впоследствии не заговорили.
Возможно, в обстановке господствующего фашистского террора это молчание с их стороны было единственно возможным знаком сочувствия, но для него, легкомысленно не думавшего об опасности, оно обозначало, что его подвижничество было бесполезным.
Его отношения с товарищами по работе ограничивались случайными короткими разговорами. Однажды вечером он ужинал вместе с несколькими рабочими, из молодых, в многолюдном ресторанчике неподалеку от завода. На стенах висели портреты дуче, воинственные лозунги; вокруг роились полицейские в штатском, стукачи и чернорубашечники; за столом говорили исключительно о спорте, кино и женщинах. Язык собеседников, или, вернее, жаргон, насчитывал минимальное количество слов, полных намеков; говоря о женщинах, они отпускали лишь сальные шуточки. Давиде понимал, что для этих каторжников, прикованных к станкам, подобные жалкие развлечения были единственным доступным отдыхом. Движимый сочувствием (но еще больше — потребностью завоевать их симпатии), он тоже стал рассказывать непристойную историю, которая не вызвала особого интереса: некто решил предстать на карнавале мужским членом, но, не найдя подходящего головного убора, переоделся в задницу, и так далее. Слушатели тревожно озирались: в обстановке всеобщего страха тех лет они боялись, как бы окружающие не приняли героя истории за дуче, фюрера или маршала Геринга (Давиде же, по своей наивности, ничего этого не замечал). В тот вечер у него был перевязан палец, пораненный фрезой; теперь палец гноился и болел. Кроме того, он нарушил свои тогдашние привычки и из чувства солидарности выпил вина. Ночью у Давиде поднялась температура; его преследовали кошмары. Ему снилось, что вместо пальцев у него толстые болты с гайками, а вокруг в цехе — ни людей, ни станков, а какие-то амфибии, полулюди-полумашины: вместо ног, от пояса вниз, — тележка, вместо рук — шкивы или дрель. Они бегали без остановки в ледяном и одновременно раскаленном тумане, вопя и громко хохоча — это являлось частью обязательной дневной нормы. Все были в огромных зеленых очках с толстыми стеклами, потому что ослепли от едких паров в литейном цеху. Они плевались густой и темной, как горячая кровь, слюной… Впрочем, с некоторых пор сны Давиде были если не кошмарами, то чем-то похожим на них; каждую ночь ему снились шкивы, дрели, тиски, котлы, винты… Он должен был заниматься сложными расчетами количества времени и готовых деталей, ссориться с кем-то, кто утверждал, что он заработал всего две лиры и сорок чентезимов, и так далее в этом же духе. Даже во сне Давиде боролся с искушением быть счастливым.
Насколько мне известно, описанный выше субботний ужин был единственной его встречей с товарищами по работе вне завода. Тут нужно заметить, что Давиде, необщительный по характеру, становился в компании рабочих еще более застенчивым и неразговорчивым, и тем больше, чем меньше он этого желал. Он хотел бы заводить с ними разговоры в раздевалке, догнать за воротами завода, обнять их, сказать все то, что он для них приготовил, но губы едва выдавливали «здравствуйте» и «до свидания». Хотя никто на заводе не знал его настоящего имени и происхождения, Давиде видел, что рабочие относятся к нему как к чужаку. Он, со своей стороны, чувствовал себя по отношению к ним не только чужим, но и виноватым, потому что для него работа на заводе была всего лишь коротким экспериментом, блажью интеллектуала, тогда как для них это была их жизнь — завтра, и послезавтра, и через десять лет: цех, грохот, конвейер, детали, нахлобучки от бригадира, страх перед увольнением… и так до конца, до болезни и до старости, когда их выбросят вон как ни к чему не пригодную ветошь. Они, такие же полноценные телом и душой люди, как и он, были рождены для подобной жизни! Люди, то есть избранный сосуд сознания, как и он! Чтобы не чувствовать на себе гнет подобной несправедливости, Давиде считал единственно возможным выходом стать рабочим, как они, на всю жизнь. Тогда он мог бы называть их братьями, по крайней мере без угрызений совести. В какие-то моменты он действительно принимал такое решение, но потом вспоминал о счастье, взывавшем к нему из тысяч открытых окон: как же так? ты отворачиваешься от меня?! А Давиде был, как уже говорилось, приверженцем идеи счастья, в котором, считал он, заключается сам смысл человеческой жизни, и хотя в тот момент его личная судьба предвещала быть неблагоприятной и даже опасной, опасность не имела над ним никакой власти. Суть счастья Давиде Сегре выражалась в четырех словах: ему было восемнадцать лет.
Между тем, он относился к своему эксперименту на заводе чрезвычайно серьезно. Он считал, что ему не хватало прежде всего опыта и навыков. Чтобы приобрести их, он работал не только в свою смену, но и сверхурочно, включая воскресенье: он боялся перерывов
На следующий день, в воскресенье, его лихорадило, он проспал почти до вечера. Ему что-то снилось, он не помнил, что точно, но это были, несомненно, счастливые сны, потому что после них осталось ощущение выздоровления и одновременно сильной слабости, как после болезни. Вчерашняя мысль, которая накануне казалась ему такой ужасной, теперь содержала в себе надежду и стимул: «Именно перед лицом неприемлемости человеческих мучений, — говорил он себе, — нужно полностью положиться на Идею.Только она, действуя таинственным, чудесным образом, сможет освободить землю от чудовищ абсурда». Вечером, как обычно, он завел часы и на следующее утро встал, испытывая лихорадочную потребность бежать на завод. Но в тот момент, когда он выходил из дома, Давиде как бы увидел себя со стороны — спешащим на смену, стоящим у станка, — и он почувствовал, как роковые тиски с гулом опустились ему на голову и так сильно ее сжали, что он остановился на лестнице, как будто парализованный. У него закружилась голова, в глазах сверкало, в ушах свистело. Всем его существом овладела непреодолимая жажда действий, которую он должен был бы заглушить не только потому, что действия эти противоречили его нынешним целям и в какой-то степени самой Идее, но и потому, что они были неуместными и тактически ошибочными; в данной политико-социальной обстановке даже такой человек, как Бакунин (а он вовсе не был противником насилия), с презрением отверг бы их. Тем не менее задуманное им было единственно возможным способом в то утро заставить двигаться его ноги и вызвать в теле дрожь если не счастья, то веселья. Это все были вариации на одну тему: ударить бригадира, который назвал его бездельником, вскочить на станок, размахивая какой-нибудь черно-красно-белой тряпкой и, распевая «Интернационал», крикнуть рабочим: «Остановитесь!» — так громко, чтобы перекричать всегдашний грохот цеха, и крикнуть еще громче: «Бегите отсюда! Разрушайте все, что видите! Поджигайте заводы! Убивайте машины! Пляшите в хороводе, окружив хозяев!» Разумеется, в душе Давиде был готов сопротивляться этим рискованным порывам с помощью воли, но твердое, почти физическое убеждение, почти вопль утробы говорил ему, что никакая воля не справится с другим позывом — позывом к тошноте! В общем, он чувствовал, что едва встанет на свое рабочее место и начнет обрабатывать детали, отрекаясь от прочих побуждений, проклятая тошнота, которая раньше мучила его по вечерам, захлестнет его тут, у станка, среди бела дня, опозорив перед лицом других рабочих.
Однако он не хотел сдаваться, решив все-таки идти на завод, как обычно. Но из всей длинной лестницы подъезда (шесть этажей) ему не удалось спуститься и на несколько ступенек! Перспектива вскоре оказаться в цехе парализовала ему ноги. Воля требовала идти туда, а ноги отказывались. (Как он потом объяснил Нино, это был паралич несчастья.В любом реальном действии, даже трудном и опасном, естественным является движение. Но перед лицом неестественной нереальности — полной, однообразной, изнурительной, тупой, непоправимой — даже звезды, говорил Давиде, прекратили бы двигаться…). Так рабочая жизнь Давида Сегре, которая по его замыслам должна была длиться минимум пять-шесть месяцев (максимум — всю жизнь!), бесславно завершилась через девятнадцать дней! К счастью, его Идеяот этого не погибла, она вышла из испытания озаренной и укрепившейся, как он и надеялся. Однако нельзя отрицать, что его эксперимент, по крайней мере с физическойточки зрения, потерпел фиаско. Впоследствии Давиде, встречая рабочих, краснел и чувствовал себя виноватым. Он становился неразговорчивым, замыкался и молчал.
«Конечно, — говорил Нино, — с тех пор Давиде изменился, в то время он был еще слишком избалован жизнью…» Но тем не менее его нынешнее намерение повторить провалившийся в прошлом эксперимент смешило Нино, как детский каприз. Однако он всегда отзывался о своем товарище с величайшим уважением: с первых дней их совместной жизни в Кастелли он считал его не только героем, но и философом, предназначенным природой для какого-нибудь славного дела, — в общем, великим со всех точек зрения.
Некоторые из нынешних писем Давиде из Мантуи были написаны прекрасным литературным языком. В них он пространно рассуждал о разных ученых проблемах: искусстве, философии, истории. Нино демонстрировал их с гордостью, хотя, конечно, читая, пропускал половину. Другие же были сумбурными и путаными, написанными крупным, кривым, почти непонятным почерком. Давиде сообщал, что ему в Мантуе приходится туго, что, по-видимому, он попал в ловушку.
В конце августа он написал, что самое большее недели через две приедет в Рим.