La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
Шрифт:
В эту пору для молодых людей призывного возраста, а тем более для дезертиров, стало крайне рискованным показываться на улице. В тот же день, когда было объявлено об эвакуации Неаполя, немцы провели в Риме демонстрационный парад, пройдя своими танковыми колоннами по главным улицам. Улицы были оклеены манифестами, призывающими всех мужчин, способных носить оружие, встать на защиту Севера или выехать на работу в Германию. То и дело движение безо всякого предуведомления перекрывалось, а автобусы, конторы и общественные места вдруг наводнялись немецкими военными или ополченцами фашистской милиции; те арестовывали молодых людей всех возрастов и сажали их на свои грузовики. Потом видели, как эти грузовики, полные арестованных парней, проезжали по улицам, наводненным вопящими
Теперь в комнате, где жили беженцы, либо Карулина, либо кто-нибудь другой — лишь бы он не был слишком мал и дотягивался до окна — постоянно стоял на карауле, поглядывая через решетку. Если в окрестностях появлялся хоть один немецкий или фашистский мундир, они тут же предупреждали остальных условленным кодом, кричали «Плиту затопите!» или «Мама, я какать хочу!», и тогда все мужчины, оказавшиеся в доме, бежали в коридор к внутренней лестнице, которая через подвал вела на крышу, — оттуда можно было спрыгнуть и убежать через поля. При этом все члены «Гарибальдийской тысячи» поспешно взваливали на плечи и куски говядины. За ними следовал и Джузеппе Второй, он считал, что его давно разыскивают за подрывной образ мыслей. Поднимался из-за своей занавески и Карло Вивальди, чтобы к ним присоединиться, но поднимался неторопливо, вздергивая свою подвижную верхнюю губу в гримасе, обнажавшей его верхние резцы и похожей на веселую улыбку. Это вовсе не была гримаса испуга или всеобщего отвращения. Это была фобическая судорога, она мгновенно придавала его чертам выражение жестокое и почти уродливое.
Росселла тут же потягивалась и затем шествовала у его ноги, подняв хвост трубой, веселыми и довольными шажочками, которые ясно говорили: «Вот и хорошо! Давно пора прогуляться!»
6
Через несколько дней после появления Карло Вивальди (не помню точной даты, но, конечно же, это было еще до 10 октября) новое событие ознаменовало скучные осенние вечера, и на этот раз это событие было удивительным и сенсационным.
Шел проливной дождь. Лампа была зажжена, двери и окна закрыты, стекла завешаны темной бумагой, граммофон играл «Королеву деревни». Матрацы были пока еще смотаны и лежали вдоль стен. Был вечерний час, во всех углах готовили ужин. Внезапно Узеппе, который пытался управлять граммофоном, оставил это увлекательное занятие и бросился к входной двери, крича в удивлении и восторге:
«Ино! Ино! Ино!»
Он прямо-таки обезумел, казалось, что через дверь он увидел золотой парусник с серебряными мачтами, который направлялся в их убогую комнату на всех парусах, расцвеченных сотнями разноцветных лампочек. В это время, действительно, снаружи послышались звуки двух молодых голосов, они раздавались все явственнее на фоне дождя. Тут и Ида показалась из своего угла, дрожа всем телом.
«Ма, там Ино! Откой, ма, откой!» — кричал ей Узеппе и тащил ее за подол к двери. А в это время с улицы энергично стучали в дверь. Ида не стала колебаться, вот только замок ее не слушался — пальцы свело, к тому же они были еще и влажными от мясного сока.
Вошел Нино, с ним был еще один человек, оба они жались под одним и тем же куском непромокаемой клеенки, из тех, которыми укрывают кузова грузовиков. Нино смеялся во все горло, для него это было приключение, достойное детективного романа. Едва ступив в комнату, он тут же сбросил на пол клеенку, лоснящуюся от воды, достав из-под одежды красный лоскут, он торжественно и вызывающе повязал его себе на шею. Под клеенкой у него оказалась полосатая футболка, как у велосипедиста, и ветровка из обыкновенной грубой бумазеи.
«Ино! Ино! Ино!!!»
«Здравствуй, Узе! Ну да, это я! Узнал, да? А целовать меня
Поцеловали они друг друга не менее десятка раз. Потом Нино, рекомендуя своего приятеля, объявил:
«Это Квадрат. А я Червонный Туз. Слушай, Квадрат, это мой братишка, я же тебе говорил, помнишь?»
«Еще бы не помнить!» — подтвердил тот, расплываясь в радостной улыбке.
Этот паренек был более или менее сверстником Нино, у него была типичная внешность крестьянина Римской области, глаза маленькие, добродушные и плутоватые. Но сразу было видно, что и плутоватость, и добродушие, и каждый мускул маленького и крепкого тела, каждый вздох легких и каждую пульсацию своего сердца — все это он давным-давно и безоговорочно посвятил Нино.
А Нино, между тем, давно уже отвлекся, и в тот самый миг, когда его приятель начал произносить свое: «Еще бы не помнить», он, не слушая его, блуждал глазами по сторонам, нетерпеливо и задумчиво.
«Но как же ты разыскал нас?» — то и дело повторяла ему мать, покрывшаяся румянцем, словно влюбленная девушка, в тот самый момент, когда он переступил порог. Но вместо того, чтобы отвечать ей, он сам повелительно спросил:
«А где Блиц?»
Узеппе был настолько объят радостью, что почти не воспринял этого вопроса. Когда в воздухе пронеслась скромная тень Блица, его сияющий взгляд слегка затуманился, но только на мгновение, и он сам этого даже не заметил. Тогда Ида, боясь пробудить в нем трагические воспоминания, отвела Нино в сторонку и шепнула:
«Блица больше нет».
«Но как же так?.. Ремо мне ничего не сказал…»
Ремо — это хозяин знаменитого винного погребка в квартале Сан Лоренцо, того, что был возле их дома.
«Ремо так ничего мне и не сказал…»
Извиняющимся тоном Ида бормотала:
«Дом разбомбили, у нас теперь ничего не осталось…»
Но Нино рявкнул в ярости:
«Да плевать я хотел на дом!»
И из интонаций его было понятно, что даже если рухнут все дома Рима до самого последнего, ему и на это будет наплевать. Ему подавай его личного песика, милого товарища игр, зверюшку со звездочкой на животе. Вот до чего ему было дело! Трагическое, совсем детское страдание омрачило его лицо: он готов был заплакать. На некоторое время он замолчал. Из-под лихо вьющихся кудряшек, покрывавших его голову наподобие шлема, его глаза, переносясь в бездонную, где-то затерянную темную бездну, вели разговор с крохотным призраком, выпрыгнувшим из небытия, чтобы принять его в этом странном месте… Блиц снова пританцовывал от счастья на своих кривеньких ножках!.. И Нино отреагировал с яростью, так, словно в гибели Блица были повинны все здесь собравшиеся. Объятый бешенством, он уселся на свернутый матрац, вытянув ноги, и всему честному собранию, сгрудившемуся вокруг него, он объявил гневно и властно:
«Мы партизаны района Кастелли. Добрый вечер, товарищи по борьбе и подруги. Завтра утром мы возвращаемся на базу. Здесь мы намерены переночевать. Накормите нас и дайте вина».
Он поприветствовал слушателей сжатым кулаком. Потом, вызывающе подмигнув, он задрал полу куртки, и все увидели, что на высоко пристроенном ременном поясе, чуть ли не на высоте груди у него висит пистолет.
Можно было бы, конечно, сказать, что, показывая пистолет, он желал сообщить: «Либо вы дадите нам поесть, и все прочее, либо вам крышка…»
Но нет, лицо его тут же осветилось простодушной улыбкой, и он с удовольствием пояснил:
«Это у меня „вальтер“, — и нежно на него поглядел. — Военный трофей, был на одном немце. На бывшем немце, уточнил он, состроив гангстерскую мину, — потому что теперь он не немец, и не испанец, и не турок, и не еврей, и не… не… Он теперь навоз».
Внезапно его взгляд, неизменно оживленный, выразил некую отблескивающую неподвижность, потерял всякое выражение и стал похож на стекло оптической линзы. С тех пор, как Нино появился на свет, Ида не могла упомнить за ним такого взгляда. Но все это длилось только секунду. По прошествии этой секунды ее Ниннуццо снова сверкал свежим, прямо-таки солнечным настроением, выставляя напоказ все, чем можно было по-мальчишески пофасонить: