Лабаста
Шрифт:
Дрожа как листок на ветру, Данила вынул дитя из ледяных рук и сунул под кафтан. Тот посмотрел на мужчину без страха, особенно внимательно разглядывая большие черные усы. Словно увидев в них что-то знакомое, ребенок улыбнулся и мгновенно уснул, прижавшись к Даниле как к родному.
Казаки не могли вымолвить ни слова, на обоих накатили грусть и страх. Как оказались они в месте, где хоть две сотни верст пройди не встретить ни одного казака? Или какие нелюди хотели погубить две слабых души? Петро даже подумал, что
Он только сейчас заметил, что девушка была одета не по-кошачьему и даже не по-православному.
– Из ляхов они, Данила.
– Понял я уже. Верст пятьдесят от сюда через реку они живут. Но в такой одеже, зимой по снегу, да одна – она бы не дошла.
– Но дошла, – ответил Петро, наклоняясь к несчастной.
Чужестранка казалась еще совсем молоденькой, лет 16 не больше, хотя точно сказать было сложно – уж очень была худа. Если бы не это, Петро мог бы даже назвать ее красивой. Хоть сейчас белая кожа и казалась совсем синей, а лежащие на лице девушки снежинки не собирались таять. Холод погубил юную красавицу, но ценой своей души она смогла спасти ребенка.
Петро огорчила такая печальная смерть несчастной, но пожалеть ее он не мог, ведь из-за нее вместо отдыха в теплой бане придется по холоду копать могилу.
Он положил теплую ладонь на голову несчастной и подумал о том, что хотел бы оказаться рядом с ней раньше, чтобы успеть помочь. Почему-то ему было трудно отвести глаза – хотелось все смотреть и смотреть на это прекрасное лицо, не отнимая руки от шелковых волос.
Как вдруг девушка скинула его руку и закричала, бросившись прочь от казаков.
Петро тоже закричал и шлепнулся задом в сугроб – слава Богу Данила так же испугался и не засмеет.
Девушка тем временем снова упала в снег, убежав лишь на несколько шагов.
– Живая, – прошептал Петро.
И как можно было принять ее за неживую? Вот же – глядит испуганно, говорит на своем смешном языке – просит о чем-то, а у самой глаза закрываются. Но не синевы, ни изморози на коже нет – должно быть придумал дурень все это со страху. Он снял кафтан и набросил его на девушку.
Данила, бережно держащий ребенка под одеждой, уверенно произнес:
– Едем домой, там Поля решит, как им помочь, выживут – будем уже думать, что делать.
Желая как можно скорее поместить ребенка в тепло казачьей хаты, он направился к лошади, доверив товарищу спасение второй находки.
Девушка посмотрела в глаза Петро со страхом и дернулась от его руки, но сил сопротивляться у нее не было – стоило казаку поднять ее на руки чтобы посадить на лошадь, как несчастная снова закрыла глаза и ослабла. Петро с трудом забрался на коня, перекинув девушку себе через плечо. Чтобы Данила, давно сидевший на своей лошади не ухмылялся его неуклюжести, Петро сказал:
– Моя ноша
Но Данила улыбнулся, кивнув на ребенка:
– Твоя ноша? Не тебе сегодня с женой объясняться.
Объясняться не пришлось – увидев их Пелагея не стала задавать лишние вопросы, а лишь несколько по делу, велев отнести гостей в теплую баню. Матушка Пелагеи, испуганно запричитав, бросилась открывать двери перед казаками. Хозяйка закружила над гостями, и Данила с Петро вышли, переложив заботы на женские плечи.
В хате было пусто, на столе остывала горячая каша и казаки молча принялись за еду. Каждый про себя гадал, что за шутку сотворила с ними сегодня судьба.
После еды, когда в люльках уже начал заканчиваться табачок, в хату вернулась Пелагея.
– Ох и подарочек привез мне муж сегодня.
Взяв люльку у Данилы из рук, она устало села на лавку и обняла мужа.
– Ребенок – девочка, года три ей, не больше – здорова, словно не на морозе вы ее нашли. Пухлая, как булка хлеба и одежда у нее дорогая, похоже, не простых селян дочка.
В ее голосе слышалась радость и умиление, и по всему ее виду казалось, что женщине не терпится вернуться в баню и еще раз взять в руки эту «пухлую булку».
Вдруг взгляд Пелагеи потемнел, и она посмотрела на Петро:
– Девочка, что ты принес тоже совсем ребенок еще. Сколько лет не знаю, но худа, что смотреть страшно. Ее одежда ей велика, под рубашкой кожа да кости. И синяки такие – что не знаю, может и сломано у нее что-то в боку.
Она говорила все тише, переходя на шепот, словно сама страшилась своих слов.
– Живого места на ней нет – и старые синяки, желтого цвета уже, и новые, как будто вчера кто-то ее колотил. Волосы шелковые, да части не хватает – выдрала чья-то бессовестная рука.
Данила с Петро переглянулись. Девчонка хоть и была не маленького роста, но от худобы казалась прозрачной – и у кого рука поднялась такое создание бить?
Пелагея продолжала:
– Что интересно, одежда у нее тоже богатая, но старая. Штопанная перештопанная. Как будто кто-то отдавал ей свои вещи донашивать, может работницей у кого была. Но она не мать ребенку это точно – сама ребенок, ее замуж-то года через два можно выдавать, не раньше. Что говорю – кажется понимает, тут дело нехитрое, но сама молчит.
Данила вздохнул и закрыл лицо руками. Надо ли сообщить кому о такой гостье? А кому?
– Мы уложили их в бане, напоили медом. Что дальше делать решай ты, муж.
Данила молчал.
Она опять посмотрела на Петро:
– Малышка себя Зоя называет, а старшую Ксенька, значит Ксения. Но больше ничего не пойму – она еще на их языке толком не разговаривает. Мать зовет.
Пелагея затихла, слезы жалости к маленькой Зое накатили на нее так сильно, что она снова отправилась в баню.