Лабиринт
Шрифт:
К концу жизни тётка окончательно выжила из ума и принимала племянницу за одну из двадцати кошек, населявших к тому моменту дом. Очевидно, её сумасшествие, вопреки устоявшемуся мнению, всё же оказалось заразно, потому что ничем другим поведение Миллианна объяснить было нельзя – она с удовольствием подражала пушистым питомцам: мурлыкала, ходила на четвереньках, чуть ли не ела с ними из одной миски. Именно эта безумная любовь и стала причиной совершённого ею преступления: девушка увидела, как соседские мальчишки забивали камнями бродячего кота; она попыталась вступиться за несчастное животное, но словесные увещевания на хулиганов не подействовали.
Тюрьма никак особо не повлияла на Миллианну – она оставалась такой же жизнерадостной, заводной, милой, легко обижалась на малейшую ерунду, но столь же быстро забывала все обиды и просто искрилась дружелюбием и участием. Их отношения с Люси нельзя было назвать дружбой в прямом смысле этого слова, слишком разными они оказались и по характеру, и по жизненному опыту, и по отношению к тому, что с ними произошло: если Хартфилия переживала отчаянно, остро, мучительно, то Милли относилась к своему положению гораздо проще, совершенно не сожалея о содеянном. Однако их общение, вернее, почти постоянное преследование со стороны кошатницы, странным образом не давало Люси полностью уйти в себя, что ещё больше могло усугубить и без того тяжёлое душевное состояние.
Вторым человеком, который периодически встряхивал образовавшееся в душе Хартфилии болото, была Кёка Рейсейтен. Только отношения с ней были кардинально противоположные.
Их первое столкновение произошло на следующий же день после прибытия Люси в тюрьму. Кто-то толкнул её, когда она шла по проходу в столовой. Хартфилия налетела на стол, за которым сидела Кёка, и тот покачнулся, расплёскивая суп и чай.
– Извините, – тут же пролепетала Люси, сжимаясь под взглядом Рейсейтен. Та ничего не ответила, но теперь при каждом удобном случае пыталась как-нибудь задеть её. Хартфилия терпеливо сносила тычки и затрещины, предпочитая уходить от конфликта, а не разрешать его. Однако рано или поздно в любой ситуации наступает кульминация.
В тот день она пришла в столовую одновременно с Кёкой. Обычно Люси по возможности делала это раньше или позже, чтобы не остаться без своей порции – Рейсейтен всегда что-нибудь отбирала или портила из её еды, если им доводилось столкнуться. Увидев, что Кёка стоит у раздачи, Хартфилия невольно замедлила шаг, чтобы их разделило хоть несколько человек, но шедшая рядом с ней Миллианна потянула её за руку, и они оказались сразу за Рейсейтен. Та даже не повернула в их сторону головы, но у Люси вдруг засосало под ложечкой – что-то должно было случиться.
Они дошли почти до самого края раздаточного стола, когда стоящая между ней и Кёкой Милли, без умолку тараторящая, вдруг замолчала. Хартфилия, потянувшаяся в это время за булочкой, обернулась к сокамернице, но смогла заметить только спину уходящей Рейсейтен. Выяснять, что случилось, Люси не стала – настроение у кошатницы менялось и само по себе, сто раз на дню. Сейчас причиной поджатых губ мог стать чересчур горячий суп или ненавистные макароны, и это не стоило того, чтобы вдаваться в долгие расспросы.
Впрочем, Миллианна сама не смогла долго молчать. Стоило им занять место за столом, как она начала бурчать себе под нос, периодически переходя на тихие всхлипы. А когда Люси попыталась утешить её, громким шёпотом поведала о своём горе: сегодня был четверг, а
Люси задумалась. Имей она возможность, то просто отдала бы сокамернице свою коробочку. Но ей не достался даже яблочный, а компот с ошмётками фруктов по вкусу больше напоминал помойную воду после того, как в ней несколько раз прополоскали половую тряпку. Даже чай был не в пример лучше. Конечно, Милли не умрёт от того, что не выпьет сегодня любимый напиток, однако в их теперешнем существовании и так было ничтожно мало радостей. Да ещё вдруг неожиданно накатило воспоминание, как мама в детстве по утрам отжимала для неё сок. Люси резко выдохнула и поднялась со своего места.
Кёка её появления сначала словно бы и не заметила. Лениво доела первое и лишь затем грубо бросила:
– Чего тебе?
– Пожалуйста… верни Милле сок, – шалея от собственной наглости, негромко попросила Люси.
– С какой радости? – хмыкнула Рейсейтен.
– Я… я буду отдавать тебе свой. И булочки. Неделю.
– Месяц, – внесла коррективу в её предложение Кёка. Хартфилия кивнула. Рейсейтен довольно оскалилась: – Забирай, – и бросила коробочку на пол.
Люси знала, что нельзя поворачиваться спиной к рычащим, готовым броситься на тебя собакам – они примут это за слабость и попытку сбежать. Поэтому непременно постараются напасть, впиться клыками, захлёбываясь своей слюной и чужой кровью. Кёка и её прихвостни были людьми, но поступили так же: поставили подножку, обступили, стали пинать ногами, молча и яростно. Пока в дверях не показалась, размахивая дубинками, охрана. Тогда народ прыснул в разные стороны, как потревоженные ярким светом тараканы, затаился, упорно отводя глаза. Люси осталась лежать на полу; из разбитого носа хлестала кровь, рёбра ныли, не давая нормально дышать, опухающий левый глаз почти не видел – кто-то умудрился попасть ей ботинком по лицу. Но пришлось, повинуясь командам и с трудом сдерживая стоны, встать на ноги – никто не собирался оказывать ей даже маломальскую помощь.
Хоть в лазарет отвели – и на том спасибо. Врач – не тот, что осматривал в день приезда – ощупал наливающиеся синяки профессионально-жёсткими пальцами, поставил диагноз «Не смертельно» и занялся лицом.
– Кто тебя так? – полюбопытствовал он. Люси на секунду встретилась взглядом с равнодушными, голубыми, как небо, глазами:
– Упала.
– На чей ботинок?
– На свой, – она понимала, что называть имена нельзя – тогда в следующий раз её просто убьют. А так ей грозит всего лишь карцер.
– А ты часом размером не ошиблась, Золушка? – продолжал балагурить эскулап. – Судя по отпечатку на твоей щеке, ты в этот ботинок целиком поместишься.
Люси оставила этот и все остальные его комментарии без ответа. Доктор, как ни странно, не обиделся, сказал охране, что оставит заключённую на несколько дней в лазарете, сам отвёл в пустую, гулкую палату, спросил неожиданно: – Голодная?
Хартфилия кивнула, хотя сейчас её мутило и даже думать о еде было неприятно. Но принесённые чай с бутербродом послушно съела, потом забралась под тонкое одеяло и попыталась уснуть, гадая, чем было вызвано такое к ней участие.