Лабиринты судьбы
Шрифт:
Соседи рассказывали папе об этом, но она была очень хитрой и изворотливой особой. К тому же молодой и весьма привлекательной. Тебе не скучно?
— Нет, что ты. Продолжай.
Нам принесли обед, и он давно уже остывал, а я все слушала исповедь Алексея.
— Знаешь, Иришка, я не помню маму. Мне говорили, что она была очень сдержанным человеком. Она никогда не повышала голоса на детей в школе и, если кто-нибудь из нерадивых учеников отвечал неправильно, лишь вежливо говорила: «Вы ошибаетесь, молодой человек. Мне кажется, вы не очень внимательно прочитали заданный материал». Или
Я вспомнила нашу географичку. Как она однажды ударила линейкой по голове одну девочку за то, что та уронила ручку и наклонилась, чтоб поднять ее.
— Ну вот, — продолжал Алексей, — няня была красивой женщиной, чуть моложе моего папы. У нее подрастал сын, мой ровесник… Не прошло и года, как мы стали сводными братьями.
Папа был механиком, но чаевых он не брал принципиально, а жить на одну зарплату было тяжко.
Через какое-то время мачеха родила еще троих детей, и, когда отец, измученный непосильным трудом, стал частенько хворать, она, прихватив единственную в нашем доме ценность, старинное столовое серебро, доставшееся нам от моей прабабушки, слиняла.
Я остался за старшего. Мне было девять. Восемь с половиной Егору, семь твоей тезке Иришке. Она так смешно говорила. Все никак не могла произнести звук «ш», и у нее получалось Ириска. Что-то около пяти Вальке и два Севе.
Было тяжко. Я работал с отцом, и его за это ругали, грозились отобрать детей и отдать в интернат. Но он всех нас любил. Даже Егора. Егор был довольно противным парнишкой. Если не было повода для ссоры, он создавал его сам. Даже в праздники портил всем настроение. Но, почуяв опасность, быстренько улепетывал. Маманька его баловала втайне от всех. Брала на базар и кормила там фруктами. Однажды я случайно увидел это.
Еще когда она была с нами, я частенько подрабатывал на базаре. Подносил, уносил, подметал, сторожил, когда хозяева отлучались по делу.
Мне за это давали немного денег или еды. Кто что мог: то свеколки притащу, то яблок. Иногда хлеб с лотка падал. Отряхну от грязи, и в дом. Ни одной ягодки не съем сам, сначала поделю поровну и всем раздам. Однажды один мужик кроликами торговал, да с ним плохо стало. Его в медпункт, а я стоял и стал торговать вместо него. Он пришел, а я ему выручку — всю до копеечки. Он мне целого кроля за это дал! Это был самый вкусный в моей жизни ужин.
Учился я плохо. Убежал. Но меня насильно привели в школу. А там, пока меня не было, появилась новенькая. Оксанка.
Я подумал: «Вот было бы здорово, если б меня посадили с ней». И, представляешь, только за ее партой оказалось свободное место. Я был просто счастлив. Я летел в школу на крыльях и зубрил уроки после работы на рынке. В выходные мы с отцом подрабатывали в частных гаражах, и, когда у меня появлялись личные карманные деньги, я водил новенькую в кино. Она была красавицей. Волосы — золото! Глаза огромные и серые. Мне так нравились ее глаза. Она занималась гимнастикой и фигурным катанием. Для этого папа возил ее в Минск три раза в неделю. У них была своя машина. Большая, блестящая. Я до сих пор не знаю, какой марки. Но в нашем городе такая была только одна. Больше
Это я все потом узнал. А тогда только чувствовал, не чета она мне. Но втрескался по уши. И зубрил уроки, зубрил так, чтобы и Оксанке помогать. Мне это нравилось.
А однажды я пошел провожать ее. Мне тогда уже было одиннадцать.
Мы пришли к ее подъезду раньше обычного — отменили два последних труда. Постояли в подъезде.
— Я пойду, — говорит, а сама так зазывно смотрит.
— Можно до дверей доведу?
— Неудобно, Леш, — отказывает вроде, а чувствую, кокетничает.
Я пошел с ней. Сердечко мое, как у воробышка, трепещет. Сам думаю: «Доведу до двери и поцелую, а там будь что будет».
Поднялись на третий этаж.
— Ну пока, Леш, — говорит.
— Подожди, — отвечаю, а сам к ней близко-близко подошел и глаза зажмурил.
Вдруг слышу за дверью ее квартиры голос моей мачехи: «Ах, что вы, Емельян Петрович! Сейчас ваша супруга придет. Хи-хи-хи. Ха-ха-ха». А мужик, отец Оксанки, бормочет что-то невнятное. Она в ответ: «Спасибо за перстенек! Я к вам в среду утречком. Ждите».
Меня колотун пробрал. Я к двери и давай ногами колошматить. Оттуда отец Оксанки выскочил. Здоровенный такой. Лось. А я не знаю, что на меня нашло. Бросился на него. Орал что-то, бил.
Он меня на площадку завалил и ногами. В живот, в лицо. Пинал, пока я не затих.
В общем, меня из школы исключили. В интернат перевели для трудных…
Да ну, Ир! Хватит? — Он умоляюще посмотрел на меня. — Я есть хочу.
Мы придвинули остывший обед.
Я не хотела есть. Я была под впечатлением услышанного и так живо представляла себе всех, о ком рассказал Леша.
Я ненавидела его мачеху и Оксанкиного отца. Я только не могла себе представить Алексея, этого красивого широкоплечего, дорого и со вкусом одетого мужчину, маленьким, тщедушным, нищим подростком. Меня волновали мысли о его первом чувстве, и я невольно зажмурилась, представляя себе, как он пытается поцеловать эту прекрасную золотоволосую сероглазую девочку.
— А Оксана?
— Ну что Оксана? Она бегала вокруг нас и кричала: «Не трогай его, папочка! Он хороший!»
Леша отхлебнул компот и поморщился.
— Будьте любезны!
Подошел официант.
— Вы что-то хотели?
— Да. У вас есть какой-нибудь сок?
— Нет. Завтра будет яблочный. В Жмеринке затоваримся.
— А до Жмеринки никак?
— Откуда? Ты же понимаешь, мы его не производим.
— Апельсины есть? — Леша поднял взгляд на официанта.
— Апельсины есть, — с готовностью подтвердил тот.
— Два бокала апельсинового сока.
— Мужик, ты че?
Леша положил ему на блокнот купюру.
— Сдачи не надо.
— Ага, сейчас принесу. Серега! — крикнул официант в глубь отгороженной кухни. — Серега! Возьми апельсины и выдави два бокала сока.
— Михалыч, ты чего?
— Давай-давай, кому сказано.
Михалыч удалился, а Леша пожал плечами:
— Халдей. — Он вздохнул и грустно добавил: — Вот так-то. К сожалению, действительно, дело не в деньгах, а в их количестве.