Ладога, Ладога...

Миронер Феликс

— Ну, как там?

На льду вдоль провода связи через каждые несколько километров дежурили у полевых телефонов связисты, и первый из них доложил:

— Третий километр с запада проследовала автоколонна в количестве двадцати машин.

А на командном пункте у генерала зазвонил другой телефон:

— Как там?

И генерал ответил:

— Товарищ член Военного Совета, все двадцать машин благополучно прошли третий километр.

Вдали, по другой, отмеченной вешками нитке дороги, навстречу автоколонне шел с восточного берега конный обоз с мукой. Лошади — худые,

оголодавшие — оскальзывались на льду.

И снова над Ладогой по проводам летело на берег:

— Все двадцать машин миновали седьмой километр.

От невидимого южного берега начался обстрел. Снаряды рвались с перелетом далеко за трассой, вздымая фонтаны воды и льда.

— Вслепую бьют, — сказал Чумаков.

Но шоферы в машинах занервничали.

Но у Пети дрожали руки.

— Подвинься. — Сквозь открытые дверцы в кабину вскочил Чумаков. — Не газуй, легче!

И то ли от злости на Чумакова, то ли оттого, что его жилистая рука легла на баранку, пришла уверенность. И машина Сапожникова, проехав по узким мосткам, благополучно переправилась на твердый лед.

— Люфт в рулевых тягах так и не убрал. — Чумаков спрыгнул и, пятясь, стал проводить машину за машиной через трещину. — Давай, давай на меня!

И вот уже очередной связист передал:

— Двадцать пятый километр, проследовало девятнадцать машин.

Показался долгожданный, поросший лесом восточный берег, домики и купола церкви прибрежного селения Кобона. У самого берега машина Коли Барочкина вдруг забуксовала и стала оседать задними колесами. Он тотчас выпрыгнул. Машина, уйдя задними колесами в воду, дрожала от работы мотора. К Барочкину подбежали.

— Вот, технику сгубил…

— Тут мелко, — отвечал Трофимов, — вытащим твою технику. Садись пока к Сапожникову.

А последний связист, обосновавшийся в прибрежной избушке, рапортовал по прямому проводу:

— Автоколонна в количестве восемнадцати машин прибыла на восточный берег Ладожского озера.

И на западном берегу генерал на своем командном пункте обтер обеими ладонями пот с лица.

— Двое не добрались. — И встал. И остальные в избе тоже встали и стояли молча.

В Кобоне, под навесом и просто под открытым небом, лежали штабеля мешков с мукой, мерзлые туши. Одна за другой подъезжали на погрузку машины.

— Грузить не больше полутонны! — раздался приказ. — Лед пока слабый!

— Распишись, десять туш, — протянул кладовщик бумагу.

— А по весу? — забеспокоился шофер.

— Пока взвешивать будем, — ответили ему, — война кончится. Десять получил, десять и сдашь.

— А если дорогой похудеют? — пошутил помогавший на погрузке Барочкин, но на него посмотрели суровые и усталые глаза, и он тоже посерьезнел. — Доверяете, значит? Ну правильно.

В эту минуту один мешок с мукой зацепился за гвоздь, торчащий из досок кузова, разорвался, и на доски посыпалась белая мука. Молча смотрели на нее шоферы. Глотали слюну. Потом Бобылев протянул руку, набрал на палец муки и попробовал. Вслед за ним еще один шофер, потом Сапожников, Барочкин. Они глотали муку, мешавшуюся со снегом, и не могли оторваться.

— Честь

роты позорите?! Убью!.. — уже бежал к ним багровеющий Чумаков.

Они беспомощно оглянулись — носы и щеки в муке.

— Подождите! — остановил его подошедший сбоку среднего роста человек в мягком овчинном полушубке. Голос его был негромок, лицо неброско, просто и прочно, как у кадрового рабочего. — Мешок ведь случайно порвался. А люди от голода шатаются, да и сами вы… — посмотрел он в ввалившиеся глаза Чумакова. — А вам сейчас обратно ехать… Зашейте мешок. — И повернулся к перемазанным в муке водителям: — Вы первые одолели Ладогу и вам по праву причитается добрый обед. Идите все в столовую комсостава, — кивнул он на досчатое строение, — вам там накроют. — И неспешным шагом пошел вперед.

— Это кто такой? — тихо спросил у бойца охраны Сапожников.

— Это комиссар дороги.

— Товарищ комиссар, а что если к машинам на буксир сани подцепить? Тут по деревням можно раздобыть.

— Сани?

— Ведь полупустые пойдем. А так каждый еще полтонны потащит.

В сумерках колонна двинулась в обратный путь. За каждой машиной на тросе тянулись груженные мешками сани. И снова на подножке передней машины коченел Чумаков, напряженно вглядываясь во тьму. Водители изредка на мгновенье зажигали фары, освещая озеро, и эти короткие вспышки, точно сигналы азбуки Морзе, бежали на запад, сказочно отражаясь на льду.

Перед рассветом через оконце штабной избы их увидел генерал, так и не заснувший за эту ночь. Тронул за плечо дремавшего рядом на стуле молодого солдата-шофера.

— Заводи мотор, в Ленинград поедем.

— Ленинград вызывает Ладогу… Первый вызывает ВАД-один!

Ниточка прямого провода спускалась с ладожского берега на лед. На Ладоге гулял злой ветер со снегом. Ледовая трасса была уже обжита, но ее бивуачный, фронтовой пульс бился тяжело. С трудом ползли навстречу шквальному ветру машины. Заметенные снегом, едва не сбиваемые ветром, указывали путь регулировщики.

— Первый вызывает ВАД-один!

Дальше, вдоль ниточки связи, машины стояли, свист ветра мешался с их тревожными гудками — был большой затор, а еще дальше телефонный провод неожиданно нырнул в воду — в перерезавшую дорогу трещину. Здесь слышался угрожающий треск и грохот. Трещина на глазах ширилась. Корежился, ломался лед. Целый участок дороги с дорожными указателями, палаткой ремонтников, автомобилями оторвался от ледяного пола, и его стало постепенно относить ветром все дальше и дальше. Метались с криками люди, кто-то прыгал через расходящуюся трещину, гудели машины.

— Первый вызыва… — провод связи оборвался, голос захлебнулся.

Но оборванный конец уже подхватили связисты, оставшиеся на прочном льду, срастили. И вот трубку полевого телефона взял подбежавший в распахнутом полушубке облепленный снегом человек.

— ВАД-один слушает!

— Кто па проводе?

— Комиссар дороги!

— Почему так долго не отвечали?! Что там у вас на трассе?!

— Нет трассы, товарищ член Военного Совета, — отряхивая снег, залепляющий глаза, отвечал комиссар.