Лаг отсчитывает мили (сборник)
Шрифт:
Лейтенант по привычке вскидывает ладонь к виску, хотя на голове давно уже нет фуражки — затерялась еще тогда, у горящего танка, — и ее заменяет потемневшая от крови повязка.
— Лейтенант Туманов, командир корректировочного поста…
— А, морячок наш! — поднимается ему навстречу пожилой офицер. — Мы уже не рассчитывали увидеть вас. Спасибо вам, вы нас сегодня здорово выручили.
Старшина с беспокойством поглядывает на лейтенанта. Лицо серое. И глаза странные, остановившиеся. Ему жмут руку, а он будто и не чувствует.
— Кто
— Не узнаете разве? — улыбается хозяин блиндажа. — Я командир полка полковник Громов.
— А почему вы без огня сидите?
Застывает улыбка на губах полковника. И все в землянке цепенеют. В тишине потрескивает фитиль в самодельном светильнике из снарядной гильзы — он стоит на столе, и три язычка пламени трепещут над ним.
Качнулся, валится на бок лейтенант. Старшина и сержант еле успевают поддержать его. Укладывают на скамью.
— Что с ним? — испуганно спрашивает Карпов.
Один из офицеров, по-видимому врач, склоняется над раненым. Снимает с головы бинт. Пальцами раздвигает веки. С профессиональным спокойствием констатирует:
— Ранение легкое: содрало бровь, а кость цела. Но от удара травмированы зрительные нервы. Он слепой…
— Не может быть! — воскликнул сержант.
— Да вы не пугайтесь, через месяц прозреет.
— Никогда не поверю, что он слепой! — разгорячился сержант. — Всю ночь вел нас и ни разу не сбился!
— Если бы не он, амба нам, — вставляет свое слово старшина. — Там и зрячему не разобраться.
Полковник не отрываясь смотрит на лейтенанта.
— Бывает, что и сердце может видеть, — задумчиво говорит он. — А у вашего командира, матрос, большое, настоящее сердце.
Десант
Посадка происходила поздно ночью. На пирсе в морозной темноте скрипел под ногами снег. Пехотинцы шли осторожно. Команды отдавались еле слышно. К капитан-лейтенанту Травину приблизился высокий человек, одетый, как и остальные десантники, в полушубок, перетянутый ремнем.
— Вы командир звена? — спросил он и, получив утвердительный ответ, представился: — Командир роты капитан Семенов.
Он старался говорить тихо, но не получалось. Чувствовалось: привык к приволью, к разговору во весь голос, чтобы слышала вся рота.
Вместе с Травиным он обошел катера. Матросы заботливо размещали пехотинцев. Помещения на торпедных катерах известно какие — не развернешься. Большинство людей пришлось расположить на верхней палубе. Матросы, при всем их гостеприимстве, то и дело предупреждали:
— Тут нельзя: торпедный аппарат, мешать будете.
— От кнехта подальше, а то тросом заденет.
— Проход к пулемету оставьте.
Солдаты послушно отодвигались, вплотную прижимались к надстройке.
— Тоже мне корабль, — проворчал кто-то, — нормальному человеку и усесться негде!
И все же, несмотря на тесноту,
Пирс быстро пустел. Вскоре на нем остались только Травин и Семенов.
— Ну а где мне пристроиться? — спросил капитан.
— Прошу на мой катер. Удобнее нам обоим будет.
Они взошли на палубу головного катера. Тотчас во тьме загудели моторы. Матросы торопливо втянули на борт сходни. Тихие отрывистые команды — и вот уже отданы швартовы. Головной катер, а за ним остальные отошли от причала, развернулись и на малом ходу направились к воротам гавани.
Шли без огней. И чем дальше оставался за кормой город, тем, казалось, все более густая тьма окутывала небольшие корабли. Выйдя за боны, катера прибавили ход. Леденящий ветер ударил в лицо.
— Сошли бы вниз, в каюту, — предложил Травин.
— Здесь лучше, — ответил капитан.
Гул моторов заглушал голоса. Летели колкие брызги. Все ощутительнее покачивало. Не выпуская из рук штурвала, Травин через козырек мостика окинул взглядом палубу. Еле различались во тьме фигуры облепивших ее пехотинцев. Подняв воротники полушубков, они, сутулясь, отворачивались от ветра, теснее жались друг к другу.
— Туго им, — проговорил Травин. — И холодно, и качка.
— Ничего! — откликнулся капитан. — Народ привычный. На броне танка куда хуже.
Сдернув рукавицы, он достал портсигар.
— Курить можно?
— Можно. Только спичку прячьте.
Зажав в ладонях огонек, капитан прикурил папиросу и тотчас спрятал ее в рукаве. Командир звена на миг увидел его лицо — округлый подбородок, обветренные, в трещинах губы. Лицо показалось знакомым.
На палубе послышался говор. Капитан-лейтенант распознал голос матроса Гринько. Торпедист убеждал какого-то пехотинца:
— Ты не бойсь. Ты ж не на ялике каком-нибудь, а на корабле. Да еще с таким командиром, как наш. Знаешь, мы в какую погоду ходили. Волны — во! А нам нипочем. Чуешь?
Травин не удержался от улыбки. Гринько всего месяц на корабле. Чуть качка — жалко на него смотреть — позеленеет весь. А сейчас строит из себя просоленного моряка. Между прочим, держится молодцом: стыдно срамиться перед пехотой.
— Да что ты меня уговариваешь? — донесся еще более звонкий, совсем юношеский голос. — И не боюсь я нисколько. Подумаешь! Не в таких переделках бывали. А ты не храбрись. Завяжи шапку — уши поморозишь. Мороз, он не разбирает, кто ты — герой или так себе.
Матрос что-то буркнул, но потянулся руками к подбородку, завязал тесемки.