Лагерь живых
Шрифт:
— Получается так, доктор, что, к счастью, тут собрались олухи царя небесного — и нам любой из наших балбесов, куда более ценный феномен, чем морф. А учитывая события последнего времени — значительно более ценный. Единственное, что могу пообещать, — при культурном поведении вашего питомца я постараюсь воздержаться от ликвидации. При очень культурном поведении. Все ясно? — Николаич смотрит очень внимательно.
— Так точно. Ясно.
Думать о том, как жить дальше, лучше в приятной компании. Залезаю к Вовке. Ильяс все так же
Внутри тепло. Мне суют вскрытую банку тушенки и чью-то ложку в сале. Ложку возвращаю. Своя есть. Тушенка явно с кучей сои, но жрать хочется как из пушки. Не до привередничанья.
Вовка тем временем разобрал трофейные автоматы. Ну разобрал — сильно сказано, отделил оба гранатомета да глушители снял. Гранатометы лежат как причудливые толстоствольные пистолеты с вывернутой в обратную сторону рукоятью.
Залезший в БТР замерзший Ильяс поспевает как раз в тот момент, когда Вовка задумывается, вертя в руках глушители.
— Что, по-прежнему не понимаешь, как ежи сношаются? — ехидничает сменившийся с НП снайпер.
— Не, глушаки разные, что-то не въеду в тему.
— А чего странного? Этот — ПБС-4, последняя, можно сказать, разработка.
— А этот?
Ильяс свысока смотрит на приятеля и, выждав достаточную паузу, мудро отвечает:
— А этот — не ПБС-4. Непонятно?
— Да иди ты!
Мне самому интересно становится, и я влезаю в разговор:
— Серьезно, Ильяс, в чем разница-то?
— Да просто все. ПБС-4 — вот этот, который позволяет стрелять любым патроном. А другой заточен только под УС.
— Ах, вот оно что! Когда в меня из него стреляли — грохоту было!
— Тут вообще какая-то лажа. Одна «ксюха» — реально «Канарейка», видишь, и накладка на прикладе резиновая, и кусочек кожи на клепках. А эта — просто с глушаком, а гранатомет присобачен кустарно. Дерибас, короче. Гранат в трофеях не оказалось?
— Нет, только патроны.
— Жаль. Всегда хотел из такого бахнуть.
Рации начинают пищать одновременно у троих. У командира БТР тоже что-то пилюкает. Вызов одинаковый — к нам подошли остатки бронегруппы. Выкатываемся на холод. Знобит.
В расположение вкатилась пара «маталыг» и БТР-70. Но это сразу не понять — броня буквально облеплена людьми, железа не видно. Кронштадтские, обеспечив кольцо оцепления, сгружают замерзших людей.
Подбегаю к Николаичу. Рядом с ним несколько человек, часть уже знакома — тот же сапер, летеха. Но есть и новые — мешковато одетый пожилой мужик во флотской фуражке и городском камуфляже. Полагаю, что это наш штаб в полном составе.
Мужик в фуражке как раз и спрашивает меня с места в лоб:
— Прибыло больше ста беженцев из лагеря на заводе. Ваши действия?
— Оповестить медслужбу на берегу и отправлять беженцев туда незамедлительно. Потом на учебный корабль. Прямо сейчас.
— А оказать им помощь здесь и сейчас? Лениво? Руки марать неохота?
— Их поить надо горячим, согреть, одежду обгаженную заменить на сухую, помыть опять же. Здесь у меня такой
— А так часть из них не доедет!
— Ослабевших отвезем под присмотром. Но если их сгрузим тут — потеряем больше.
— А сразу на боевой корабль — по-твоему, лучше? Черт знает, кто может в этой толпе оказаться!
— Отфильтровать тех, кто три дня не ел, не пил, от тех, кто примазался, — не вопрос.
— Для матросов первого года службы — еще какой вопрос.
Вспоминаю ловкача-начальника, мирно сидящего на бережке под сенью корабельных пушек.
— На берегу — грамотный врач с запасом медикаментов. С фильтрацией и сортировкой он точно справится. Придать патруль для охраны подозрительных. А нам здесь, я так понимаю, еще завод атаковать…
— Умный шибко! Атаковать… Темнеть уже скоро будет!
В толпе у прибывших машин начинается крик и ругань. С радостью узнаю голос Надежды Николаевны. Уцелела, значит!
— А ну пошли прочь с тушенкой, придурки! Только сахар и сухари! Чай давайте, у кого есть!
Николаич негромко говорит:
— Прошу, Доктор, наводите порядок.
И повернувшись к кронштадцу:
— Считаю, что эвакуация беженцев, причем срочная, лучший выход.
Остальные присоединяются. Мешковатый моряк смачно сплевывает и, вопреки ожиданиям, не орет, а ровным голосом начинает сыпать приказаниями в свою рацию. Поворачивается к командирам.
— Сейчас придет пешая толпа. И сколько-то на замыкающем танке едет. Давайте всю воду и весь сахар. С вас — оба кунга. В теплый детей посадим. Возражения есть?
— Если там есть беременные — то лучше их. Дети выдержат и так.
Это я умничаю — не нравится он мне.
— Я не буду действовать в отрыве от основной группы, — заводит старую песню летеха.
— В случае саботажа я, как старший по званию, сниму вас с командования.
— А возражений от моих людей не боитесь?
— В каждой коробочке уже сидят, и не только ваши. Так что давайте-ка не кучедрючьтесь, лейтенант. Если мы и не вполне по уставу действуем, так ситуация обязывает. Сочтемся славой.
— Славу в тарелку не нальешь и в рот не положишь.
— Лиийтенант! Я уже все сказал. Вы тут в единственном числе. Слыхали поговорку про одного воина? Которого за это — поленом? Все, давайте действовать.
Кунг для не афишируемой среди широкой публики высадки морфа и его хозяина приходится отогнать за передовое охранение. Сапер ненавязчиво перекрывает яму, где я устроился со своими подопечными. Еле-еле я успеваю перекинуться парой слов с Семеном Семенычем. Мутабор все это время старательно подпевает — то есть воет и ревет как заведенный. Особое воодушевление ему дает то, что вивисектор мало что не блюет от этого пения. Сейчас гений с отвращением кутается в грязнючее красное одеяло. Холод преодолевает брезгливость. А мне почему-то вспоминается, как по приказу царя Петра старательно утеплили тулупом любовника царицы Евдокии — первой петровской жены. Чтоб, сидя на колу, прожил подольше.