Лагерный пахан
Шрифт:
– Да? А дачки у тебя жирные. И больничку себе купил. На какие, спрашивается, шиши?
– Так это мать старается…
– Твоя мать бутылки по помойкам собирала. А сейчас у нее на мази все. Пить бросила, прибарахлилась…
– Откуда знаешь?
– Знаю. Я же сам из Чернопольска, не забывай…
– Ты мне предъяву бросаешь? – без вызова, но мрачно и жестко спросил Трофим.
– Зачем предъяву? Долг отдашь, и никаких предъяв и близко не будет. А пока ты перед Жихой в обязах…
– Перед Жихой или перед
– Само собой, перед общаком.
– И сколько?
– Двадцать косарей.
– Ничего себе! Откуда такие бабки?
Деньги у Трофима были, и мать могла бы отдать их на общак. Тем более что, по большому счету, он должен был так поступить – отдать часть навара на грев для братвы. Но не двадцать же тысяч. И не Жихе, который, судя по всему, только тем и занимался, что стриг купоны с барыг. А ведь не царское это дело. Вор воровать должен, а этот и цеховых, и братву на бабки разводит. Скользкие у него какие-то постановки, и представитель его в лице Рубача такой же скользкий.
– Оттуда же, откуда ты их взял…
– Нет у меня столько!..
– А сколько есть?
– Да мы всего две штуки взяли. И те пополам с кентом разбили…
– Что за кент?
Трофим мотнул головой. Он имел полное право отмолчаться. А Рубач не имел права лезть к нему в душу.
– Не хочешь говорить, не надо, – усмехнулся смотрящий. – Я не опер и не наседка, чтобы выпытывать… Значит, двадцатник сам потянешь…
– Нет у меня таких денег. И быть не может…
– А сколько есть?
– Ну, один косарь взял, его и отдам…
Рубач долго и пристально смотрел Трофиму в глаза. Что-то увидел в них, потому отрицательно мотнул головой.
– Двадцать косарей с тебя… Срок – две недели. Матушке своей отпиши, пусть ищет…
– Это беспредел! – разозлился Трофим.
– Не понял, ты кому беспредел предъявляешь? – хищно сощурился Рубач. – Жихе?
– При чем здесь Жиха? Я не с ним, я с тобой говорю.
– Значит, мне предъявляешь?
Трофим досадливо поджал губы. Он прекрасно понимал, что против Рубача ему не потянуть. За этим жуком сила, а за ним, увы, ничего.
– Я сказал, что думаю, – растерянно выдавил он.
– А за свои слова отвечать надо, ты не знал?.. Значит, я беспредельщик?
– Я этого не говорил.
– А чо ты заюлил, пацан? Ссышь, когда страшно? – глумливо осклабился Рубач. – Я ведь и спросить могу… И спрошу… Короче, срок у тебя неделя. Не отдашь бабло, спрошу за все твои гнилые базары…
– Ты же говорил, что у меня две недели, – горько усмехнулся Трофим.
– Ничего, за неделю подсуетишься… А то смотри, как бы потом под клиентом не засуетиться… Все, свободен… Лекарь! Сгони Потного со шконаря…
Потный представлял собой тщедушного зачуханного мужичка, бедолагу, обиженного жизнью и презираемого сокамерниками. И шконку он занимал ту самую, на
Трофим лег на шконку, закусил губу, чтобы сдержать наползающие на глаза слезы. До боли обидно. И что за жизнь у него на киче. Вроде бы правильный пацан, вроде бы должен жить здесь по-людски. Но сначала Бутон подляну ему подсунул, теперь вот Рубач беспредельничает. То одна палка в колеса, то другая…
Белобрысый худощавый паренек в паническом ужасе пучил глаза, глядя на Фарсера. Этот злобный клоун обожал принимать новичков, хотя этим должен был заниматься лично смотрящий. Он ничего из себя не представлял, но пальцы веером гнул с таким понтом, будто всю свою жизнь от самого рождения провел на нарах.
– Как зовут, говоришь?
– П-павел, – робко назвался паренек.
Он стоял спиной к дверям, со скаткой под мышкой. Бледное лицо, побелевшие от страха губы. Казалось, он вот-вот выронит матрац из рук.
– А кликуха?
– Я… У меня… Нет у меня кликухи…
– Значит, будет… На цыпленка ты похож… Цыпленком будешь…
И опять Фарсер был не прав. Кличку новичку должен был дать смотрящий или сама тюрьма. Первоход мог выкрикнуть в окно «Тюрьма, дай имя!», но такой вариант – верх безумия. Кличку наобум могли дать такую, что ввек потом не отмоешься… Но судя по всему, Фарсер по своей гнусности перещеголял всю тюрьму. Цыпленок – это же почти что петух…
Хотел бы Трофим сказать этому клоуну пару горяченьких, но он молчал. Он же не какой-нибудь там Робин Гуд, чтобы заступаться за слабого. Его дело – сторона. Да в тюрьме по-другому и нельзя…
– Цыпленок жареный, Цыпленок пареный! – продолжал куражиться шут. – Его поймали, арестовали…
Резко подался к новичку, едва не боднув его лбом в переносицу.
– Ну и где твой паспорт, Цыпленок?
Мало того, Трофим сам с интересом наблюдал за этой сценой. Скучно в камере, хоть какое-то развлечение…
– А-а, нет ничего… – подавленно пробормотал Цыпленок.
– Как же так, без ксивы на хату зарулил? Ты что, нас не уважаешь?
– У-уважаю…
– Громче!
– Уважаю!
– А ноги чего не вытер, когда вошел? Я не понял, ты думаешь, что в гадюшник попал, да?
– Н-нет, не думаю.
– Тогда почему без паспорта?
– А-а, там у меня отобрали!
– Надо было обратно потребовать, когда сюда шел.
– Я… Я не подумал…
– Не подумал он, – для вида смягчился Фарсер. – А штамп о прописке куда ставить будем, а? На лоб, что ли?
– К-какой штамп?
– О прописке, балда!.. Сразу видно, что ты пряник!.. Тюрьма – дом наш родной, понимаешь?