Лакомый кусочек
Шрифт:
Эйнсли не пришла обедать — по пятницам она обычно посещала лекции в предродовой клинике. Складывая скатерть, Мэриан услышала, как Эйнсли поднимается по лестнице и входит к себе.
— Мэриан, — позвала она вскоре взволнованным голосом, — поди сюда, пожалуйста!
Мэриан вошла к ней, осторожно ступая среди одежды, устилавшей пол комнаты, точно мох на болоте.
— Что случилось? — спросила она, подойдя к кровати.
Вид у Эйнсли был растерянный.
— Мэриан! — голос ее дрожал. — Это ужасно! Я была сегодня в клинике. Там было так хорошо — я сидела и вязала, пока первый лектор рассказывал о пользе вскармливания грудью. Оказывается, есть даже общество в защиту естественного кормления. Но потом выступил какой-то пси… психолог насчет
Эйнсли чуть не плакала. Мэриан встала, пробралась к комоду и, порывшись, нашла кусок грязноватого клинекса — на всякий случай. Она была встревожена: Эйнсли не так часто плакала.
— Он говорит, — продолжала Эйнсли, немного успокоившись, — что ребенок должен расти в контакте с отцом — это полезно, это обеспечивает нормальное развитие, особенно у мальчиков.
— Но ведь ты об этом и раньше знала! — сказала Мэриан.
— Да нет! Все это оказалось гораздо серьезнее! Он приводил цифры и примеры. Теперь уже научно доказано, — она сглотнула, — что если у меня будет мальчик, он обязательно станет го-гомосексуалистом!
При упоминании об этой единственной категории мужчин, которые никогда не проявляли к ней ни малейшего интереса, большие голубые глаза Эйнсли наполнились слезами. Мэриан протянула ей клинекс, но Эйнсли только махнула рукой.
Она села на постели и тряхнула волосами.
— Надо искать выход! — сказала она и решительно вскинула подбородок.
Держась за руки, они поднялись по широкой каменной лестнице и прошли через массивные двери; однако им пришлось разделиться, чтобы пройти через турникет. А когда они очутились внутри, было уже как-то неловко опять браться за руки. Под высоким, сверкающим позолотой и мозаикой куполом они чувствовали себя, как в церкви: любое проявление нежности, даже пожатие рук, здесь выглядело нелепо — к тому же, принимая у Мэриан плату за вход, седой служитель в синей форме смерил их хмурым взглядом, и это смутно напомнило Мэриан, как она дважды посещала музей, когда училась в школе и приезжала в город с автобусной экскурсией. Может, этот взгляд тоже был вроде платы за вход?
— Пошли, — почти шепотом сказал Дункан, — я покажу тебе мои самые любимые залы.
Они поднялись по спиральной лестнице, вившейся вокруг нелепого столба-тотема, вверх к потолку, украшенному резным орнаментом. Мэриан давно не была в этой части музея, и теперь у нее было ощущение, словно она вспоминает какой-то неприятный сон — нечто подобное чувствуешь, когда просыпаешься от наркоза после удаления миндалин. В студенческие времена она занималась здесь, в подвальном этаже, геологией (это был единственный способ избежать лекций по истории религии, и с тех пор она навсегда невзлюбила образцы горных пород) и иногда ходила в кафе на первом этаже, — но никогда не поднималась по этим мраморным ступеням, никогда не бывала в этом чашеобразном зале, где из-за неподвижности пылинок, освещенных тусклыми солнечными лучами, пробивающимися сквозь узкие окна, самый воздух казался твердым.
С минуту они стояли у балюстрады. Внизу, у турникета, толпилась группа школьников, они запасались складными стульями, составленными у стены в вестибюле; в перспективе их фигуры укорачивались. Резкие звуки их голосов смягчались расстоянием и округлой формой помещения, и казалось, будто дети находятся гораздо дальше, чем были в действительности.
— Надеюсь, они не придут сюда, — сказал Дункан, резко отодвинувшись от мраморных перил. Он взял ее за рукав пальто и повел за собой в одну из боковых галерей. Они медленно шли по скрипучему паркету мимо стеклянных витрин.
Последние три недели она часто виделась с Дунканом, скорее намеренно, чем случайно, как было раньше. Он писал очередной реферат, на этот раз об односложных словах у Милтона. Предполагалось, что это будет глубокий стилистический анализ, сделанный с новой интересной точки зрения. Но Дункан застрял на первой же фразе: «В высшей степени важно… и уже больше двух недель
— Почему ты не подыщешь себе какую-нибудь аспирантку с кафедры английской литературы? — спросила однажды Мэриан, глядя в витрину магазина на отражение своего лица и лица Дункана и думая о том, до чего они не подходят друг другу. У нее был вид сиделки, прогуливающей больного.
— С аспиранткой не отключишься, — сказал он, — все аспирантки тоже что-нибудь пишут, и мне придется обсуждать с ними их работы. Кроме того, — добавил он мрачно, — они все какие-то плоскогрудые. Или наоборот, — добавил он, помолчав, — слишком пышные.
Мэриан знала, что Дункан ее, как принято называть, «эксплуатирует»; но она ничего против не имела и хотела лишь понять, с какой целью ее эксплуатируют; она вообще предпочитала как можно яснее понимать, что происходит. И Дункан, конечно, отнимал у нее уйму времени и сил. Но по крайней мере он не навязывал ей взамен неуловимый дар любви. Он был занят исключительно собой, и это каким-то странным образом успокаивало Мэриан. Когда он бормотал, касаясь губами ее щеки: «Ты мне не очень-то и нравишься», ее это ничуть не огорчало — ведь отвечать ему было не обязательно. А вот когда Питер, прижимаясь примерно так же губами к ее щеке, шептал «люблю» и ждал ответа, ей приходилось делать над собой усилие.
Наверно, она тоже «эксплуатировала» Дункана в своих интересах, только сама не понимала, в каких именно, — как не понимала вообще своего поведения в последнее время. Время шло (странно было об этом думать, но оно действительно шло вперед: через две недели, на следующий день после вечеринки, которую собирается устроить Питер, она уедет домой, а еще через две-три недели выйдет замуж), но это было лишь время ожидания, пассивного движения по течению, некий временной отрезок, не отмеченный ни одним реальным событием; это было ожидание будущего события, обусловленного событием в прошлом; зато когда она была с Дунканом, она попадала в водоворот настоящего: у них не было ни прошлого, ни тем более будущего.
Дункан был возмутительно безразличен к ее предстоящему замужеству. Он выслушивал ее немногословные сообщения, усмехался, когда она говорила, что поступает, по ее мнению, правильно, пожимал плечами и равнодушно заявлял, что ему все это противно, но что она, по-видимому, сделала отличный выбор — и вообще это ее личное дело. Затем он переводил разговор на такую сложную и неизменно привлекательную тему, как его собственная персона.
Видно было, что его не интересует, как сложится жизнь Мэриан, когда она выпадет из его бесконечно длящегося настоящего; только один раз он отпустил на этот счет замечание, из которого следовало, что ему придется найти ей замену. Отсутствие интереса с его стороны было приятно Мэриан, а почему — она старалась не анализировать.
Они шли по отделу Востока. В витринах стояли блеклые вазы и блюда, покрытые глазурью и лаком. Мэриан взглянула на огромное, во всю стену панно, усеянное маленькими золотыми божками и богинями, сгруппированными вокруг гигантской фигуры в центре, — тучного, похожего на Будду существа с улыбкой миссис Боуг на устах — этакого всемогущего распорядителя, хладнокровно и загадочно руководящего огромной армией крохотных домохозяек.
Как бы то ни было, Мэриан всегда радовалась, когда Дункан звонил, нетерпеливый, расстроенный, и просил ее немедленно прийти на свидание. Им приходилось выбирать уединенные места: заснеженные парки, картинные галереи, случайные бары (только не Парк-Плаза), и их быстрые, бесстрастные объятия зависели от случайных обстоятельств и осложнялись многослойной одеждой. Сегодня утром он позвонил ей на службу и предложил — вернее, потребовал — встретиться в музее: «Мне очень хочется в музей», — сказал он. Она удрала с работы, сославшись на зубного врача. Теперь она могла себе это позволить: через неделю она уволится — на ее место уже готовили новую сотрудницу.