Лапочки-дочки из прошлого. Исцели мое сердце
Шрифт:
– Так, для основы нам нужны мука и сливочное масло, а начинка будет из воздушного творога, - перечисляю, проверяя сама себя.
– Дай! – доносится истошный визг позади. Я испуганно отшатываюсь от холодильника и захлопываю дверцу.
– Нет, ты дай, - вторит еще более звонкий крик.
Резко разворачиваюсь, чтобы узнать причину спора. И вижу в руках девочек бумажный пакет муки. Небольшой, весит ровно килограмм. Видимо, двойняшки стянули его с стола, а теперь безжалостно терзают и не могут поделить.
– Я помогать буду! – Ксюша тянет его на себя за верхушку.
–
От их действий на склеенных швах расходится бумага и оттуда просыпается мука, припорошив идеально чистый пол. Точнее, таким он был до того, как три хозяйки собрались на одной кухне.
– Малышки, - как самая старшая, спешу остановить ссору. – Успокойтесь и отдайте мне муку, - шагаю к ним.
От неожиданности девочки одновременно ослабляют руки и роняют пакет на пол. Переглянувшись и показав друг другу языки, рывком наклоняются за ним. Хватают с двух сторон, поднимают одновременно. Царапают, как два котенка. Не успеваю глазом моргнуть, как они все-таки умудряются разорвать потрепанную упаковку.
Пакет взрывается, как новогодняя хлопушка, а мука разлетается вокруг.
На автопилоте протягиваю руку, но ловлю лишь мутный туман. Сжимаю пустую ладонь. Поздно.
Белое облако заполоняет все, и я не сразу распознаю внутри него маленьких рыжулек. Стоят, припорошенные «снегом», растерянно смотрят друг на друга.
– Ой, - хлопают побелевшими ресничками. И чихают синхронно. Невольно повторяю за ними и я, прикрыв рот ладонью.
Сдуваю кудряшки со лба, пытаюсь отряхнуться, но это бесполезно. Мука повсюду: на полу, на стульях, на одежде. Витает в воздухе, опять забирается в нос.
Сквозь наше общее чиханье я не сразу слышу грохот открывающейся входной двери. Реагирую лишь на приближающиеся шаги и мужской голос:
– Лапочки, я дома, - звучит так радостно, бархатно, по-семейному, словно это кто-то другой, а не суровый Воскресенский переступает порог кухни. – А вы… - осекается на полуслове при виде нас, трех «снеговиков», - скучали? – договаривает машинально, как робот.
Не двигаясь, окидывает взглядом кухню. И не моргает.
– Да-а-а, - довольно кричат малышки и срываются с места.
Шлепают ногами по засыпанному полу, выбивая из-под пяток клубки муки, - и стремительно летят на отца.
Я же обхватываю горящие щеки ладонями, мысленно отсчитывая мои последние секунды в доме Воскресенских. Это будет самое быстрое увольнение в моей карьере.
Прикрыв лоб рукой, из-под полуопущенных ресниц наблюдаю, как сестренки оставляют снежные следы на паркете. А дальше – белые ладошки появляются на выглаженных, черных брюках отца. На его портфеле. И, наконец, на идеальном, с иголочки, темном пиджаке, когда Воскресенский опускается перед дочками на одно колено. Видимо, решив, что неминуемой участи все равно не избежать, он позволяет им повиснуть на себе. Обнимает крошек-снегурочек в ответ, чмокает по очереди в макушки, не боясь испачкаться.
– Папуль, ты успел, - Ксюша прижимается к его плечу, щедро осыпая мукой с волос, и трется, как котенок. Усердно размазывает пыль по грубой ткани, кое-где рисуя кудряшками узоры.
–
Какие-то несчастные секунды – и Воскресенский преображается. Совсем не похож на себя. Больше нет ни намека на серьезного, делового мужчину, которым он вошел в дом. Из «черного квадрата» Константин превратился в такого же снеговика, как и мы.
– Что-что я получу? – усмехается он вдруг. – Может, мне хватит на сегодня? – скептически сводит брови. И многозначительно кивает на свой испачканный костюм.
– Ватр-рушку от Вер-ры, - хором кричат девочки. Поднимаются на носочки и одновременно целуют отца в щеки. После такого пламенного приветствия у него лицо тоже в муке.
Набираю полные легкие воздуха, с трудом подавив очередной предательский чих, сцепляю руки перед собой в замок – и подаю голос, напоминая о себе.
– Константин Юрьевич, у нас тут случилась небольшая неприятность, - тараторю, пока он медленно скользит взглядом по покрытому мукой полу, будто оценивая ущерб, достигает моих ног и задерживается на припорошенных тапочках. – Не переживайте, я сейчас переодену детей и все уберу. Ужин будет готов… - мельком осмотрев заснеженную кухню, я шумно выдыхаю: - Нескоро.
Воскресенский отпускает дочек и поднимается, попутно изучая меня с ног до головы. Сканирует «пятнистый» фартук, впивается в мое лицо. Сдуваю выбившиеся из прически кудри. Невольно касаюсь щек руками, веду пальцами по скулам, вытираю нос. И все-таки чихаю.
– Будь здорова, - тихо произносит он.
– Уверена, что стоит продолжать готовить ужин, Вера? – хмыкает без тени улыбки на лице.
Невозмутимо достает платок из кармана, протягивает мне. Принимаю машинально, но не знаю, что мне с ним делать: с последствиями такого «взрыва на мукомольном заводе» он точно не справится. Хмурится и Воскресенский, наблюдая, как я тереблю пальцами мягкий, сложенный вчетверо хлопок.
– Извините, конечно, но я предупреждала, что никогда не работала няней, - не выдержав, говорю громче и смелее. Хочу вернуть платок, но Константин выставляет два пальца в знак протеста и отрицательно качает головой.
– И что у меня ноль опыта общения с детьми, - смахиваю муку со щек. – Я буквально на мгновение отвернулась! Даже не уходила никуда. Всего лишь отвлеклась на продукты, - возмущенно зыркаю на девочек, а они виновато улыбаются.
– Мы помогали готовить, - лепечут в свое оправдание. – Извини, мама Вер-ра, - называют так, как им нравится. Скоро это войдет у них в привычку.
Открываю рот, но язык не поворачивается ругать избалованных рыжуль. Отмахиваюсь платком, устало упираюсь бедрами в край стола и складываю руки на груди. Исподлобья смотрю на Воскресенского, молча ожидая приговора. Готовлюсь к худшему.
Но происходит что-то странное. Он наклоняет голову, сжимает пальцами переносицу и покашливает, передергивая плечами. Ощущение, будто в смурного хозяина дома вдруг вселился дух. Злой или добрый – сложно определить. Зная Константина, склоняюсь к первому.