Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская
Шрифт:
О последних днях Пастернака Ивинская пишет:
Ко мне пришла Марина Рассохина, молоденькая шестнадцатилетняя медсестра, одна из дежуривших у постели Бориса Леонидовича. После дневного дежурства Марина часто оставалась у меня ночевать. Она рассказала, что Борис Леонидович без конца просит устроить наше с ним свидание. Он перебрался вниз, и Марина должна была подвести меня к его окну в нижней комнате. <…> 28 мая Марина пришла в приподнятом настроении: после переливания крови Боре стало лучше. Она сказала, что Борис Леонидович вызывает меня на давно задуманное свидание.
29 мая утром на шоссе я встретила Зою Масленикову. Последние два года Зоя с любовью лепила Борин скульптурный портрет, который мне нравился. Об этом портрете Боря говорил: «Теперь есть что установить на моей могиле. Если мне удастся упокоиться в Милане, то Фельтринелли поставит этот портрет для моего памятника. И тебя с семьей перевезет в Милан, чтобы ухаживали за моей могилой».
<…> В то утро Зоя со слезами сказала мне, что метастазы распространяются и надежды нет. Но я не могла поверить этому. Около дачи, вся в слезах, встретила Семена Липкина, спросившего у меня:
— Что, совсем плохо дело?
— Нет, нет, что вы, мы можем надеяться, — ответила я, не веря в трагический исход, особенно когда сам Боря прислал весть о встрече. Но все входы для меня на Большую дачу оказались закрыты. <…>
Понедельник 30 мая я весь день до позднего вечера провела у забора Большой дачи, где долго горел свет. Уже в сумерках на дачу кто-то приезжал, а на дороге стояли какие-то машины. Поздно я побрела в наш «дом у шалмана», чтобы вздремнуть и снова утром прибежать к Большой даче.
Рано утром 31 мая 1960 года меня будто кто-то толкнул и сказал, что теперь можно к нему идти. Я поспешно шла к Боре, и на перекрестке дачных улиц увидела старшую медсестру
281
Ивинская О. В.Указ. соч. С. 369–372.
Из воспоминаний врача А. Голодец об эпизоде утра 31 мая 1960 г.: «В 6 утра во дворе появилась расстроенная, плачущая женщина, громко кричавшая: „Теперь вы меня можете пустить, теперь меня бояться нечего“. Все многочисленные обитатели дачи попрятались, осознав, на мой взгляд, всю низость и бесчеловечность своего поступка, но даже в этот час не допустив Ольгу проститься с умирающим Борисом Пастернаком». Ахматова сказала по этому поводу: «Какая жестокость семейства — не пустить Ольгу к умирающему Борису». Лагерное выражение Ариадны в адрес семейства, переданное мне Митей, я не могу повторить.
Ирина пишет в своей книге об этом дне: «Мама поднялась на крыльцо, открыла дверь — никого не было. Она пошла по коридору, и тут ее встретила Татьяна Матвеевна, домработница Пастернака. Борис Леонидович ее очень любил, а она его — без памяти, несмотря на крайнюю внешнюю суровость, с которой проявляла свои чувства. Она провела маму к Б. Л. И там мама оставалась с ним, наверное, с полчаса. В комнату никто не зашел. Они простились. Митя и Марина (медсестра) ждали за воротами». Об этом «свидании» Ольги с Пастернаком мне также рассказывал Митя.
О прощании с Пастернаком на Большой даче Ивинская также написала в своей книге:
Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие в утреннем свете. Вспомнился его «Август». <…> Все сбылось по вехам рокового романа. Он все в себя вобрал. И плач Лары: «<…> Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, прощай моя быстрая голубая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные воды». И в ответ слышалось: «Прощай, Лара. До свидания на том свете. Прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная».
<…> Ариадна, отставив свою боль, стала готовить меня к похоронам. Ездила со мною в поисках траурного платья и уговорила сшить его для меня какого-то знаменитого портного, рассказав, кто я для Пастернака. Но поехать в Переделкино на похороны Бори не захотела, сказав: «Эти подлецы не дали мне проститься с еще живым Борей, а мертвыми я не видела ни отца, ни маму, ни Мура. Боря такой же родной мне, и его я не должна видеть мертвым».
Воронков, приставленный от органов наблюдать за Большой дачей, с согласия Зинаиды назначил похороны на 2 июня, в разгар рабочего дня, чтобы не допустить приезда тысяч поклонников проститься с Пастернаком.
Ариадна уехала в Тарусу 1 июня, убедившись, что я одета по чину, нахожусь под присмотром и снабжена лекарствами. Ира, провожавшая Алю на Курском вокзале, рассказала, что, сев в вагон, железная леди с многолетней гулаговской закалкой разрыдалась от боли и горя, от ненависти к этой власти и подлому окружению Большой дачи.
Конечно, ни в одной советской газете о дне похорон Пастернака не написали ни слова. Только 2 июня в «Литгазете» упомянули о смерти писателя, «члена литфонда» Пастернака Б. Л., и выразили соболезнование семье покойного, не дав сведений о часе похорон. Эту подлость мрачно и коротко прокомментировал Самуил Маршак: «Какие мерзавцы!» Но на Киевском вокзале бесстрашные люди развесили рукописные объявления о похоронах Пастернака в Переделкине. У меня сохранилось одно из таких рукописных объявлений, его принес вечером Митя: «Товарищи! В ночь с 30 на 31 мая 1960 года скончался один из Великих поэтов современности Борис Пастернак. Гражданская панихида состоится сегодня в 15 часов. Ст. Переделкино». Милиция и сотрудники органов срывали эти рукописные объявления, но они упорно появлялись вновь и вновь.
Хоронить Бориса Пастернака, по наблюдениям Шеве, пришло, как короновать, около трех тысяч человек. Повсюду сновало около сотни гавриков, фотографировавших нагло, в упор всех из процессии, растянувшейся на два километра. «Шли толпою, врозь и парами» за плывущим над головами гробом ПОЭТА от Большой дачи к трем соснам Переделкинского погоста [282] .
282
См.: Там же. С. 374–375.
Ивинская рассказывала мне о дне похорон:
2 июня с утра во двор Большой дачи со мной пришли Ирина с Митей, Люся Попова, Жорж Нива, Хайнц Шеве и друзья Иры. Когда мы вошли во двор дачи, к нам направился из дома Евгений и стал что-то говорить о пристойном поведении и тому подобном, что звучало дико и нелепо. Уже позже, в Тарусе, Ирина подробно рассказала об этом Ариадне, что вызвало ее гнев и возмущение. Тогда я вспомнила пророческие слова Бори, сказанные им в июне 1953 года в Измалкове после неудачной попытки Евгения разлучить нас: «Евгений ненавидит тебя и бегом исполняет все гнусные поручения Зинаиды».
Еще до выноса гроба из дома, уже пройдя мимо холодного мраморного лица Бори, уходившего от меня куда-то в иной мир, я присела на ступени крыльца.
Далее из книги Ольги Ивинской:
Во двор вошел Константин Паустовский со своей привлекательной спутницей и, увидев меня, сразу подошел и наклонился ко мне. Он сказал мне что-то теплое, от чего у меня потекли слезы и сердце чуть отпустило. Потом Константин Георгиевич поднял меня за локоть и громко сказал:
— Я хочу пройти мимо его гроба с вами.
Мы вошли в дом и обошли еще раз вокруг гроба. <…>
— Я с Борей уже хорошо простилась, — нелепо сказала я. — Он уже другой, а тогда был теплый [283] .
<…> Когда шли за гробом, со мной неотлучно были Люся Попова, Шеве и подруга Иры, Нанка. Хайнц меня защищал от натиска корреспондентов. Паустовскому не дали сказать прощальное слово над гробом, выпустили с речью Асмуса.
283
За этот благородный и смелый поступок власть отомстила Паустовскому, рассыпав в 1960 г. набор его книги. И через восемь лет, после смерти Константина Георгиевича, власти ему мстили. Ариадна Эфрон, постоянно жившая в Тарусе, рассказала Ольге, как после похорон Паустовского на тарусском кладбище власти дважды ночью посылали группы гавриков, которые разоряли могилу писателя. На третью ночь друзья Паустовского устроили засаду на кладбище и поймали изуверов, изрядно отколотили их и отняли удостоверения карательной организации.
Ольга Всеволодовна вспоминала:
Я припала к холодной щеке Бори, вырвались рыдания и какие-то бессвязные слова. Чья-то жаркая рука обхватила меня, и донеслись слова:
— Не убивайся, сердешная. Хороший человек тебя любил, а этих Бог накажет за зло.
Послышались чьи-то команды: «Довольно, митинг прекратить! Закрывайте крышку». Кто-то крикнул: «Слава Пастернаку!» Клич подхватили, и вдруг грянули колокола переделкинской церкви Преображения Господня. Меня оторвали от Бори и повели вглубь толпы, плотно окружившей могилу. Уже на поминках в нашем «доме у шалмана» рассказали, что люди не расходятся и непрерывно звучат стихи над могилой Бори. Шеве спросил меня:
— Что говорила вам няня Пастернака, которая вас так крепко обнимала над гробом?
Только тогда я осознала, что услышала «Не убивайся, сердешная» от Татьяны Матвеевны.
3 июня, после похорон и поминок, мы вернулись в Москву, где нас уже поджидали Хесин с представителями КГБ, которые путем обмана и грубой силы отобрали у меня рукопись пьесы «Слепая красавица». Тогда я удивилась отсутствию заявления Зинаиды с требованием отнять у меня все рукописи Бориса Леонидовича. Формально это дало бы возможность КГБ изъять у меня все, что им было угодно. Позже я вспомнила реплику Хесина, когда отняли рукопись пьесы:
— Мы не прощаемся, надеюсь, скоро вернемся за другими интересными материалами.
Время шло, но они не приходили. И я поняла, что родня Бори и органы не могут переступить через завещание Пастернака. Вернулся из командировки Костя Богатырев [284] . Он пришел ко мне и рассказал о главных положениях завещания Пастернака, которые сообщил ему Борис Леонидович в день последней их встречи 5 мая 1960 года:
1. Все рукописи передавались
2. Гонорары за советские издания и постановки пьес в переводах Пастернака в СССР предназначались семье. Все средства от его зарубежных гонораров оставались за рубежом для расходования и распределения согласно распоряжениям Ольги Ивинской.
3. Борис Леонидович верил, что наступит время, когда бесчеловечный советский режим рухнет, и что Ольга Всеволодовна или Ира доживут до этой поры. И Нобелевский комитет сможет вручить его Нобелевскую премию. «Тогда, — писал Боря в завещании, — я поручаю Ольге Всеволодовне Ивинской, Ларе моего романа, или Ирине Емельяновой — моим литературным наследникам — принять Нобелевскую премию» [285] .
В 1989 году Нобелевский комитет сообщил советскому правительству о своем решении вручить Нобелевскую премию Пастернака, присужденную поэту в 1958 году. Мне как махровой антисоветчице об этом даже не было известно.
В ведомстве Крючкова [286] оперативно подобрали лояльную кандидатуру — Евгения Борисовича. Нам об этом Евгений также ничего не сказал [287] .
4. В завещании Борис Леонидович выразил свое требование: «Установить на могиле в качестве памятника мой скульптурный портрет работы Зои Маслениковой». Об этом желании Пастернака пишет Масленикова в своей книге «Портрет Бориса Пастернака».
5. Где должно состояться его захоронение, Пастернак еще не решил на день последнего разговора с Костей 5 мая 1960 года. Он ждал прихода Шеве, чтобы выяснить, сможет ли Фельтринелли выкупить его тело и вывезти в Италию семью Ольги Ивинской.
В письме от 14 ноября 1959 года к Жаклин де Пруайяр Пастернак сообщал: «Пусть Фельтринелли оценит мое уважение и дружбу. Даже в случае разрыва я хочу, чтобы он выкупил, пусть даже за большие деньги, мое тело у советской власти и похоронил в Милане. А Ольга отправится хранительницей могилы».
284
Соня Богатырева рассказала мне при встрече летом 2003 г., что в середине мая 1960-го, после того как стало ясно, что органы закрыли доступ к Пастернаку, Костя уехал в командировку с немецкой делегацией, где работал переводчиком. Костя не успел вернуться к похоронам Бориса Леонидовича, о чем горько сожалел.
285
В письме к сестрам в Англию в октябре 1958 г. Пастернак сообщал об этом своем желании: «Если Нобелевская премия этого года будет присуждена мне и появится необходимость или возможность поехать мне за границу, я не вижу причин, чтобы не попытаться и не захотеть взять с собою Ольгу».
286
Председатель КГБ СССР.
287
В 2006 г. Евгений Борисович сообщил в одном из интервью по телеканалу «Культура»: «В 1989 году для поездки в Стокгольм за Нобелевской премией власти оформили мне зарубежную визу за один день».
Вспоминая об этом письме, Ивинская говорила:
Борис Леонидович после нобелевского предательства родни совсем разругался с окружением Большой дачи. После стихотворения о «лжецах и трусах» Пастернак написал в апреле 1960 года еще одно резкое стихотворение об обитателях Большой дачи:
<…> Столом с посудой лучше грохну, Пускай и отобью кулак, Но с общим стадом не заглохну В толпе ничтожеств и кривляк.В апреле Боря говорил мне горькие слова:
— Советской власти я давно уже надоел. Да и она мне осточертела. Знаю, еще будут измываться над моей могилой, а тебя посадят в тюрьму, чтобы не мешала им уничтожить память обо мне. Только Фельтринелли по силам уберечь мой прах от надругательства и вытащить вас отсюда. Я думаю, нам надо полностью довериться ему.
Я была потрясена и обескуражена его отчаяньем, убеждала, что его любят тысячи почитателей в России, и они не дадут глумиться над нашими могилами, а то признание, которое он получил в мире, защитит его от хамских действий властей. Ведь уже давно нет этого садиста Сталина. Усмехнувшись, Боря задумчиво произнес:
— Быть может, Сталин и не дал бы осквернить мою могилу.
Я старалась всеми силами изгнать из его головы мысль о возможности захоронения за границей, но он постоянно возвращался к этому.
Поразительно, но великий поэт вновь оказался пророком. В ноябре 2006 года в разгар «суверенной демократии» вандалы надругались над могилой Бориса Пастернака. На его могилу свалили кучи мусора и устроили костер, по примеру нацистов, сжигавших символы культуры на кострах. Об этом сообщили лишь «Новая газета», малотиражные газеты России, радио «Эхо Москвы» и радио «Свобода».
Ольга Всеволодовна говорила мне о желании Пастернака:
Борис Леонидович сказал Косте, что к следующему посещению он примет твердое решение о месте своего захоронения. Тогда же Пастернак просил Костю, чтобы тот пришел вместе с Комой для разбора его рукописей и писем. Важные он хотел отобрать для передачи мне, а остальные уничтожить.
— Видишь ли, — говорил мне Боря, — после «Живаго» все будто взбесились: стали издавать всякую чепуху, которую я в молодости по глупости и из тщеславия насочинял. Рукописи и письма надо освободить от шелухи.
Никому из окружения Большой дачи Боря свой архив не доверял, а Зинаиде запрещал даже убираться в его комнате. Боря практически прекратил общение с Евгением после предательства в нобелевские дни. Потому разбирать архив Пастернак позвал только Костю и Кому, чтобы они лично передали в мои руки то, что он решит сохранить.
12 мая состояние Бориса Леонидовича улучшилось, о чем нам сообщила медсестра. Но Костю и Кому с этого дня на Большую дачу больше не допускали. Костя сказал мне, что, видимо, органы поручили кому-то из окружения Дачи уговорить Пастернака через них передать завещание для Ивинской, так как якобы ни Кости, ни Комы нет в Москве. Боря, зная о трагическом исходе своей болезни, попался на эту хитрость и передал завещание.
Я думала, что по указанию органов уговорить его могли или Леня, или Нина Табидзе. Уже много позже, в 1976 году, после убийства Кости Богатырева, неожиданно позвонил мне Леня и подтвердил мои опасения. 28 мая медсестра передала, что Борис Леонидович ждет меня завтра, чтобы увидеть и что-то передать. Когда я пришла к забору Большой дачи, то все было закрыто, а невдалеке стояла какая-то машина, где сидели молодые люди в одинаковых плащах.
В 1994 году мы говорили с Ольгой Всеволодовной о недавно вышедшей книге воспоминаний Зинаиды Николаевны, а перед тем обсуждали свидетельства, опубликованные в сборнике воспоминаний о Пастернаке, изданном в 1993 году. Ивинская тогда сказала:
— Уже прошло тридцать лет и три года, как в старой сказке, со дня смерти Бори, но никто из родни или завсегдатаев Большой дачи не смог написать так нужную властям фразу: «Борис Пастернак умер внезапно и потому не успел написать завещания» [288] .
288
В 2001 г. стало известно, что только КГБ осмелился написать: «Пастернак не оставил завещания». Эта фраза содержится в «совсекретной» записке КГБ, направленной 22 сентября 1961 г. в ЦК КПСС. Текст записки опубликован в книге «Пастернак и власть», документ № 84. Митя говорил мне: «Эту ложь повторил только Евгений Борисович спустя 37 лет по настоятельной просьбе РГАЛИ в своем заявлении в Савеловский суд. Это заявление от Евгения Борисовича читала в январе 1998 г. на суде директор РГАЛИ Наталья Волкова».
В биографии Пастернака, сочиненной Евгением Борисовичем, читаем:
Вечером 30 мая он ясным голосом вызвал нас с братом, чтобы проститься. Он сказал, что закон защитит нас как законных наследников, и просил оставаться совершенно безучастными к другой, незаконной части его существования — к его заграничным делам [289] .
Что на самом деле говорил Пастернак о советской законности, ясно из его письма к Жаклин во Францию от 30 марта 1959 года: «Скажите, на что реальное, логичное, вообразимое можно рассчитывать, можно ли бороться в этом враждебном мире всеобщего бешенства и озверения?»
289
Пастернак Е. Б.Указ. соч. С. 727.
Из воспоминаний Зинаиды Николаевны:
Шура
Зинаида Николаевна, видимо, не желала лишаться заграничных гонораров за роман, на которые содержалась дача последние годы и на которые была куплена в апреле 1960 года новая «Волга». В воспоминаниях Александра Леонидовича о предсмертных словах Пастернака не сказано ни слова.