«Лав – из» (сборник)
Шрифт:
– Да, любимый, отравила, – мурлычет Алевтина. – Потерпи, сейчас все пройдет.
Бабушка Алевтина сидит на лавочке возле подъезда. Вечереет. Впервые за два длинных зимних месяца с запада подул свежий весенний ветер. Бабушка Алевтина вдыхает его запах полной грудью.
Тамара Павловна купила бабушке Алевтине сахар.
– Спасибо, Тамарочка Павловна, – говорит бабушка Алевтина, – если бы не вы, то пила бы я еще долго несладкий чай.
– Ну что вы, дорогая! Зачем же тогда соседи? Мне вовсе не
Тамара Павловна подсаживается на лавку рядом с бабушкой Алевтиной. Тамара Павловна сияет счастьем – бабушка Алевтина фиксирует существенное изменение в ее поведении.
– Тамарочка Павловна, как у вас дела?
– Спасибо, хорошо!
– А как ваш… хм… гость?
– Я все сделала так, как вы сказали. Его больше нет.
– Вот и прекрасно! – Бабушка Алевтина довольно потирает руки.
Как хорошо, думает она, что женщины умеют быть солидарными. Женщины никогда не оставят друг друга в беде.
Тамара Павловна заходит в свою квартиру. Сразу направляется на кухню, чтобы приготовить себе чай.
– Сегодня на работе такое смешное случилось, – вслух говорит Тамара Павловна, – Олена Прокопив сломала руку… – прихлебывает чай, он горячий. – В магазинах снова все подорожало. Десяток яиц уже восемь гривен!
Тамара Павловна вздыхает. Смотрит куда-то в глубину своей кухни.
– Я так одинока, – наконец говорит Тамара Павловна, – очень одинока. Но теперь мне легче. У меня есть ты.
«Лав – из»
Я и моя священная корова
Я ненавидела свою корову, а она – меня.
Хотя мы и были два сапога пара: обе псишки. Мы конкурировали друг с другом, кому быть более ненормальной, и корова всегда одерживала надо мной верх, потому что бегала гораздо быстрее. У нее было четыре ноги, а у меня – всего две.
Бывало так: идем мы с ней по селу, полдень, солнце печет, у меня нос облупливается от полуденного зноя, она, черная, как смола (несмотря на то что ее мать была целиком белой), тихонько трюхает впереди, время от времени предупредительно оборачиваясь, чтоб зафиксировать смену моего настроения. Я ей говорю:
– Сука, ну теперь хоть, когда все кончилось, ты мне можешь объяснить, зачем нужно было удирать в лес?!
Ласька хлопает большим черным глазом в мою сторону и молчит.
– Ты не подумала, каково это мне?! – начинаю я повышать голос. – Ты же видела, что я читаю книжку! И книжка очень интересная! Если бы ты в жизни прочитала хоть одну книжку, то знала бы, как это, когда читаешь, а какая-то дурная корова, за которой ты вынуждена присматривать, как сумасшедшая срывается с места и дует прямо в лес!
Ласька рассчитывает, что я сделаю скидку и спишу ее вину на оводов и мух.
– Мало ли что – оводы и мухи! Меня они тоже кусали, но я же не бегу в лес!
Мы проходим мимо хаты Вуланов. У калитки стоит Люба Вулан – глухонемая девчонка,
– Ты знаешь, как мне хотелось тебя отлупить? – продолжаю я. – Очень хотелось! Но ты так быстро бегаешь, что мне не угнаться! Вот вернемся домой, и тогда я тебя наконец набью. Хорошенечко набью! Палкой! Чтоб ты помнила!
Проходим хату Камайкиной. Я подгоняю свою корову, потому что боюсь с ней, с Камайкиной, встречаться. Она – старая маразматичка, которая два года уже как на меня охотится. Ласькина мать распотрошила в поле ее копну сена, пока я читала «Отверженных» Гюго.
Еще одна хата, за ней моя, а потом сельмаг, в котором ничего не продается, кроме сладкой сильногазированной воды «Яблоко», жвачки «Turbo» и спичек.
– Ох, как же я тебе задам! Аж дубрава зашумит!
Корова встревоженно хлопает на меня своим большим черным глазом и низко опускает голову, словно хочет пощипать на дороге травку.
– Нечего бить на жалость! Я уже сколько раз тебя жалела, а ты – опять за свое?!
Калитка дома моей бабы распахнута настежь и, чтоб не закрывалась, подперта кирпичом. Ласька сейчас нырнет в калитку, попьет под ясенем воды (хотя я буду кричать, чтоб баба дала ей не воды, а дуста, потому что она уже успела нахлебаться какой-то дряни из лужи), Ласька посмотрит на бабу жалобно-жалобно, словно я ее не пасла, а пытала раскаленным железом, а я буду кричать, чтоб баба спутала ей ноги и привязала, потому как она, корова, – дурноватая.
Ласька замедляет шаг, немного раздумывает. До калитки несколько метров. Отсюда хорошо видно подворье Васильковских: высокая худющая мама и три рыжие, как мыши, девочки. Они сидят на ступеньках крыльца и ждут, когда помрет их старая тетка.
– Иди-иди, не бойся, я буду тебя бить не очень сильно!
Но Ласька внезапно принимает кардинальное решение и скорым ходом, в одно мгновение, проносится мимо калитки, галопом мча дальше.
– Ах ты ж и сука! – кричу я и бегу за ней. – Вернись! Куда ты летишь! Все равно никуда от меня не денешься!
Корова знает, куда ей деться. Она устремляется прямиком к магазину, и я не успеваю в очередной раз обозвать ее сукой, так как она вбегает в открытые железные двери и исчезает внутри.
Сельмаг когда-то был начальной школой. Моя баба отучилась здесь два года, а потом стала пасти корову. Все, что случается, происходит не просто так. Ласька забежала в бывшую школу, по-видимому, для того, чтобы отмолить грехи бабиных коров, и особенно той, из-за которой баба так и осталась неграмотной.
За прилавком сидит Мурашка – старшая продавщица, для которой дело чести – отсидеть до конца положенное время в пустом магазине. Она меланхолически смотрит на мою корову, а корова умоляюще – на нее. Если бы за коровой не влетела я, Мурашка точно сказала бы Лаське: