«Лав – из» (сборник)
Шрифт:
– Останься, – продолжает мама. – Еда есть, яблоки, грушки, виноград поспеет через несколько дней.
– Да-да, доча, – говорит баба, – оставайся, тут есть и то и се.
– Подождите меня, – плачу я, – только вещи соберу! Я быстро! Я с вами!
Вбегаю в комнату и наскоро собираю узел со своими майками, шортами, книжками, зубной щеткой, магнитофон «Карпаты», что-то еще.
Слышу, как отцов «запорожец» трогается с места.
– Подождите меня! – опрометью лечу на дорогу, где от отцовского «запорожца» уже и след простыл.
– Зачем вы меня здесь оставили! – Слезы
И вдруг появляется моя корова Ласька, наклоняется, и я вскакиваю ей на спину.
– Давай, Ласька! Скачи за той машиной!
Ласька скачет, как конь, галопом, я подпрыгиваю у нее на спине, ветер развевает мои волосы и осушает слезы. Мы с Ласькой как вошь на коне.
– Ласька! Здесь нельзя оставаться! Здесь кладбище, а не люди! Я им ничем не могу помочь!
Младшие Васильковские выбегают со своего двора мне навстречу и радостно пританцовывают.
– Она умерла! Тетка умерла! – кричат они.
– Отлично! – отвечаю я и скачу дальше.
– Мне нужно подкрепиться, – оборачивает ко мне голову Ласька, – не догоню машину, если не подкреплюсь!
Я отрываю кусок от своего бедра и бросаю Лаське в пасть.
Нас замечают родители в машине. Мама говорит папе:
– Езжай скорее! Она уже на хвосте!
– Как я тебе поеду скорее, – нервничает папа, – у меня газовый баллон протекает!
– Ласька! Давай, милая! Мы их можем даже перегнать! – победно кричу я. – Без трусов очень неплохо, оказывается! Ласька, давай! Перегоняем! Погнали отсюда!
– Ох, Таня, – кокетливо посмеивается Ласька. – Ну и псишки мы с тобой! Уж такие псишки!
Цветка и ее я
Когда я родилась, ей было шесть лет и она варила свой первый бульон.
Мама лежала в родильном доме. Папа уже неделю ел одни консервы и жареные яйца. Не мылся, не менял носки, не стелил постель, а спал прямо в кресле перед телевизором. Цветка ходила в свой детский садик и рассказывала всем, что мама поехала в Венгрию покупать ей модную зимнюю куртку.
Был апрель.
Цветка достала из холодильника куриный окорочок и варила бульон. Она еще могла бы сварить пельмени, выкупать отца, выстирать ему одежду, могла бы накричать на него, как это делала мама, могла бы надеть мамину ночную сорочку.
По вечерам она ходила с папой в спортзал на тренировки кунг-фу и часами, пока папа спарринговался в соседнем зале, бренчала на пианино собачий вальс.
Она толком еще не доставала до газовой плиты и, чтобы готовить, встала на табуретку. Надела мамин фартучек. Бросила в кастрюлю весь запас сушеного укропа. Не пересолила. Вообще не солила. Варила куриный окорочок абсолютно бесстрастно. Она могла бы хладнокровно, без малейшего сочувствия отрезать голову карпу и пожарить его с яйцом на маленьком-маленьком огне, как это делала мама.
– Что у нас сегодня на обед? – спросил папа.
– Бульон.
Папа ничуть не удивился. Он думал, что умение готовить у женщин появляется с первого дня рождения.
– От твоих ног воняет, – сказала Цветка.
– Оставь в покое мои ноги.
– Иди вымой
– Ты еще хуже, чем твоя мама.
– Я не хуже. Я такая же.
Потом они вдвоем стояли под окнами родильного дома, взявшись за руки, как папа и дочка, счастливые и улыбающиеся. Мама показывала им в окно сверток со мной и жестами спрашивала, что они ели всю неделю. Папа отмахивался, мол, перебивались как-то, все это ерунда.
– Бульон! – кричала Цветка, но мама не понимала. – Скажи ей, что мы ели бульон!
Папа уже намеревался уходить.
– Нет, скажи, что мы ели бульон! – настаивала Цветка. – Почему ты не хочешь?
– Это что, так важно?
– Очень важно. Мы ели бульон, и мама должна это знать!
– У нее сейчас своих проблем хватает.
– Бульон – это не проблема.
– …она родила тебе куколку. Как ты ее назовешь?
Цветка ни минуты не колебалась. Она знала мое имя еще до моего рождения.
– Метла!
Она была худенькой и черноволосой, всегда в коротких мини-юбках, в элегантных туфельках на небольшом каблучке. Она ярко подкрашивала глаза и губы и носила большие висячие серьги в форме виноградных гроздьев.
Когда мне было шесть лет, я считала ее прекраснейшей девушкой на свете.
Мы спали в одной комнате: Цветка на раздвижном диване, я – в детской кроватке со снятыми перильцами.
Лишь только начинало темнеть, я переносила свою подушку к ней на диван и пристраивала рядом с ее подушкой, но так, чтобы Цветка не увидела и не успела мне запретить. К тому времени, когда она раздевалась и укладывалась спать, я была уже там – на краешке ее дивана, с головой укрытая одеялом, свернувшаяся калачиком, чтобы занимать как можно меньше места и как можно меньше ее раздражать. Порой Цветка со скандалом и криками заставляла меня вернуться в свою кроватку, а порой была доброй и милостивой.
Ее доброта таила в себе опасность. Цветка наносила удар в тот момент, когда я меньше всего этого ждала.
– У тебя красивые губы, – говорила мне Цветка перед сном, когда мы лежали рядом в темноте. – Лучше, чем у меня.
Меня распирало от гордости, и я, беззащитный звереныш с лучшими чем у нее губами, начинала хотеть большего.
– И волосы у меня лучше, чем у тебя. Гуще. Не такие редкие.
Цветка молчала.
– И ногти. Тверже, чем у тебя. И форма у них лучше…
Цветка молчала. Я в уме поспешно перебирала каждый свой орган и отмечала, какой из них стоит отдельного внимания. Раз уж выпал случай.
– Но я вся красивее тебя, – спокойно отрезала Цветка и поворачивалась на другой бок, чтобы спать.
– Я знаю, где ты прячешь от мамы дневник, – с угрозой в голосе, пытаясь отомстить, несколько раз шептала я, и мое горло, как аквариум водой, наполнялось слезами.
Цветка молчала. Делала вид, что спит.
Она никогда не поддавалась на шантаж.
У меня было два развлечения, когда я оставалась одна дома. Варить «шоколадку» и миллион раз, смакуя, прослушивать вновь и вновь виниловую пластинку с песней «Арлекино» Аллы Пугачевой.