Лавина (сборник)
Шрифт:
— Это называется демократия, — скептически заметил Алексей.
— Демократия — значит справедливость, — пояснил Спортивный. — А какая справедливость, когда один богат, как вы, а другой беден, как я.
— Прежде чем стать богатым, я сорок лет ел говно. А ты хочешь прийти на готовое.
— Если можно не есть говно, то лучше этого не делать. Мы недорогие. Всего двадцать процентов.
— Ничего ты не получишь. Иди домой.
— Значит, не договорились, — задумчиво заключил Спортивный. — А жаль… Вас
Спортивный достает пистолет.
— Ты хочешь меня застрелить? — поразился Алексей.
— Это называется «отстрелить». Или «пристрелить». Застрелить — это другое. Это когда на равных. Дуэль, например.
— У тебя есть второй пистолет? — торопливо спросил Алексей.
— Зачем мне два…
— Подожди, подожди… У меня есть кое-что…
Алексей убегает в избу. Потом возвращается с охотничьим ружьем.
— Вот, от Брежнева осталось, — объясняет он. — Здесь Брежнев охотился на кабанов. Давай отсчитывай десять шагов.
— Да бросьте вы, — отмахивается Спортивный. — Я же все равно вас убью.
— Убьешь. Но не пристрелишь, как собаку. Я погибну в честном бою.
Алексей меряет шагами расстояние. Отмечает черту.
Становятся. Целятся.
— Кто первый? — спрашивает Алексей.
— Давайте вы, — разрешает Спортивный.
Алексей целится. Потом опускает руку.
— Не могу стрелять в человека.
Спортивный думает.
— Ладно, — решает он. — Я скажу, что я тебя убил и сбросил в пропасть. А ты уходи. И чтоб тебя не было видно и слышно. Нигде. Понял?
— Понял. Я уйду, а ты и твой мэр останетесь. Все будет видно и слышно, и вы будете вонять на всю округу. Я защищаю от вас мою гору и мой Северный приют.
— Ну как хочешь, — сказал Спортивный и прицелился.
Алексей увидел направленное на него черное отверстие. Стало страшно.
Грохнул выстрел. От сильного звука вздрогнул воздух.
Стронулась и пошла лавина. И накрыла обоих.
И все, как было. Небо синее, как на японских открытках. Снег сверкает, как сколотый сахар.
Кладбище альпинистов.
Могила Алексея с его надгробным памятником.
Вокруг могилы стоят все, кого мы знаем: жена, дочь, Нинка, Шеф, Колька, Кира Владимировна, младший брат Володя, дядя Вася. Стоят в молчании. Наташа оглядывает всех и спрашивает с недоумением, тянет руки:
— Ну почему? Почему?
— Ген обреченности, — тихо говорит Кира Владимировна. — Несоответствие индивида и окружающей среды…
Пауза.
— Ты меня обманул, потому что ты меня разлюбил, — сказала жена. — И я тоже обману тебя. Я тебя забуду.
Помолчали, думая о сказанном.
— Он не виноват, — сказала Нинка. — Это я виновата. Если бы я была с ним, он бы не погиб. Я никогда себе не прощу.
— Зачем нужна такая демократия, если
— Он перевернул всю мою жизнь, — сказал Шеф. — Я был нищий и старый. А стал богатый и счастливый.
— Давайте как положено, — вмешался Колька. — Пусть кто-нибудь скажет слово.
Выходит Владимир:
— У меня нет матери, а теперь нет брата. Но мы похожи. Я буду жить вместо него. — Поет: — «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч. Ты говорила, что не забудешь ласковых радостных встреч…»
К могиле поднимается мэр с двумя телохранителями. Встают рядом с провожающими. Поют вместе со всеми:
— «Нет больше мочи, синий платочек, синий, желанный, родной…»
А вокруг красота и покой. Снежные вершины сверкают, как сколотый сахар. Небо густо-синее, как на японских открытках. И воздух звенит от чистоты, и все краски доведены до совершенства.
Лавина
Пианист Месяцев Игорь Николаевич сидел в самолете и смотрел в окошко. Он возвращался с гастролей по Германии, которые заняли у него весь ноябрь.
Месяцев боялся летать. Каждый раз, когда слышал об авиакатастрофе или видел в телевизионном экране рухнувший самолет, он цепенел и неестественно сосредоточивался. Знакомый психоаналитик сказал, что это нормально. Инстинкт самосохранения. Только у больных людей этот инстинкт нарушен, и они стремятся к самоликвидации. Смерть их манит. Здоровый человек хочет жить и боится смерти.
Месяцев хотел жить. Хотел работать. Жить — значит работать. Работать — значит жить.
До восемьдесят четвертого года, до перестройки, приходилось ездить с гастролями в медвежьи углы, по огородам, играть на расстроенных роялях в клубах, где сидели девки с солдатами, дремали пьяные бомжи. Сейчас Месяцев играл на лучших роялях мира. И в лучших залах. Но кому бы он ни играл — бомжам или буржуям, — он неизменно играл для себя. И это спасало.
Немецкие города были аккуратные, маленькие, как декорации к сказкам братьев Гримм.
Принимали хорошо, кормили изысканно. Однажды на приеме у бургомистра Месяцев ел нечто и не мог понять, что именно. Спросил у переводчицы Петры:
— Чье это мясо?
— Это такой американский мужчина, который весной делает р-р-ру-у…
— Тетерев, — догадался Игорь.
— Вот-вот… — согласилась переводчица.
— Не мужчина, а птица, — поправил Месяцев.
— Но вы же поняли…
Петра мило улыбнулась. Она была маленькая и тощенькая, как рыбка килька. И такие же, как у рыбки, большие, чуть-чуть подвыпученные глаза. Игорь не влюбился. А она ждала. Он видел, что она ждет. Но не влюбился. Он вообще не влюблялся в женщин. Он любил свою семью.