Лавина
Шрифт:
— Желаю хорошего старта, — напутствовала она, — однако ты врешь, что согласился войти в правление только ради меня. Сам знаешь, что сделал это ради самого себя. Ты всегда хотел быть не тем, кто ты есть. На фотографирование смотрел как на промежуточную ступеньку, а на самом деле всегда искал что-то другое. Даже когда стал хорошим фотографом, то никогда не был доволен своей профессией. Надеюсь, что теперь ты не разочаруешься, не разрушишь то, что создал с таким трудом, ценой таких лишений. Мне хотелось тебе еще раз это сказать.
В коридоре административного корпуса мне
— Здесь лежит ваш договор, — сказал он. — Спокойно прочтите его и, если что неясно, спросите. Это, если не ошибаюсь, своего рода льготный договор. Бог знает какие муки принял старик, когда решил ввести вас в правление.
Договор гарантировал мне ежемесячное жалованье в шесть тысяч марок. Обязанности были определены не совсем точно, говорилось только, что я должен присутствовать на всех заседаниях, касающихся производства, и выполнять особые задания, которые время от времени буду получать от правления или директора завода. Шнайдер не ошибался: это был льготный договор, который вызывал тысячу вопросов, но не было причин его не подписывать.
В кабинете Бёмера находились Шнайдер, гранд-дама, опять сидевшая за письменным столом своего мужа, Гебхардт и заместитель председателя производственного совета Хётгер, у которого был такой вид, будто он присутствует на похоронах. Когда Шнайдер начал читать отчет о состоянии дел, вошел главный инженер Адам, уселся и стал скучающе слушать: факты, приводимые Шнайдером, были ему известны.
Дела на заводе шли хорошо, даже отлично. Поступление заказов, особенно из стран восточного блока и третьего мира, было более чем удовлетворительным, а партнеры из соцстран всегда отличались надежностью. Тем не менее риск сохранялся, поскольку приходилось считаться с необычно длительными рассрочками платежей, а это порой вызывало необходимость в краткосрочных банковских кредитах с нестабильными процентами.
На эту тему Шнайдер зачитал статью из одного экономического журнала под заголовком: «Всемирно известный электромоторный завод в руках рабочих». А ниже более мелким шрифтом: «Социалистическая модель?»
Все факты в статье были верны, но истолковывались они превратно, в ущерб модели: своего рода объявление войны со стороны влиятельных промышленных кругов, разумеется, под личиной объективности и согласованности. Последняя фраза гласила: «Предоставят ли банки кредиты этому предприятию?»
— Конечно, за этим кроются интересы определенных групп, — сказал Шнайдер. — Статья написана, несомненно, по заказу, чтобы поставить нас на место. Что ж, неплохо, теперь мы знаем, что делать. Одно все же мне непонятно: ни один журналист со мной не говорил, а в статье все абсолютно точно. В ней можно прочитать и о таких вещах, о которых знают только посвященные.
Он пытливо оглядел всех: гранд-дама кивнула, Гебхардт рисовал чертиков на листке бумаги, Хётгер слегка растерянно смотрел то на одного, то на другого.
— Надо надеяться, — сказала гранд-дама, — что нам не придется сразу прибегать к долгосрочным кредитам, ведь мы не можем больше полагаться на доброе имя моего мужа. Его никогда особенно не любили определенного толка люди, но он пользовался их уважением потому, что был удачлив. С другой стороны, может быть, теперь банки будут навязывать
— Господин Гебхардт, — сказал Шнайдер, — вы старым испытанным способом позаботитесь о том, чтобы у нас всегда были деньги.
— Это легче сказать, чем сделать, — возразил Гебхардт. — Проще изменить платежные принципы наших заказчиков.
— Я, как пожарники, всегда наготове, — бросила гранд-дама. — Добавлю только, что ни в коем случае не поручусь моим личным состоянием, оно причитается моим сыновьям. Но я вижу, что у господина Хётгера еще кое-что на душе. Прошу!
Хётгер долго откашливался, ища подходящие слова, и глядел на Шнайдера, как бы надеясь на ободрение и поддержку. Шнайдер кивнул ему.
— Говори напрямик, Клаус. Чем проще, тем лучше.
— Я думаю вот что, — наконец произнес Хётгер, — потому как у коллеги Шнайдера теперь другие обязанности, он уже не все слышит, я имею в виду то, о чем болтают на заводе. Многие боятся с ним откровенничать, разговаривают осторожно…
— Так скоро? — перебила его гранд-дама. — Собственно, я ждала такой реакции значительно позже. Рассказывайте же, господин Хётгер.
— Я хотел только сказать, что на заводе царит странная атмосфера, которой я раньше не чувствовал, а я здесь с шестнадцати лет. Не знаю, как описать эту атмосферу. Люди работают, как всегда, они, как всегда, усердны, еще более добросовестны и сознательны, чем прежде. И все-таки появилось что-то, не знаю точно что.
— Странная атмосфера? Прошу вас, господин Хётгер, изъяснитесь поточнее, — попросила гранд-дама.
— Такое, значит, дело. Мне кажется, будто люди чего-то боятся, будто их кто-то запугивает или подстрекает. Такое у меня впечатление. Но доказать ничего не могу.
Некоторое время длилось смущенное молчание, пока Шнайдер не спросил:
— Боятся? Подстрекают? Кого же они должны бояться?
— Ничего определенного не знаю и не хочу никого подозревать, я только наблюдаю. Ведь не случайно же при пересменках посторонние люди слоняются вокруг завода, особенно на автостоянке. Они заговаривают с нашими людьми, когда те открывают свои машины.
— Что за посторонние? Ты их раньше видел? Говорил с ними? — спросил Шнайдер.
— Может быть, журналисты? — предположила гранд-дама. — Вынюхивать — их профессия.
— Старик Хильферт, что с протезом, который работает на складе запасных частей, пришел сегодня утром ко мне в производственный совет и спросил меня, потому как коллеге Шнайдеру нельзя уже докучать всякой ерундой. С Хильфертом, значит, заговорил один человек, представился, что он из института по изучению общественного мнения, и спросил, что Хильферт думает обо всем этом — извините за выражение — дерьме. Прошу прощения, госпожа Бёмер, но так рассказывал Хильферт. Спросили, значит, его, что он думает об этой дерьмовой и пустой затее Бёмера, ведь это надувательство, сказал человек из института. Хильферт рассказал также, что на автостоянку то и дело приходят какие-то люди и спрашивают, не разбогатели ли мы уже как совладельцы, приходится ли нам еще работать, имеем ли мы сорокачасовую неделю, а почему не двадцатичасовую, как чувствуем себя в роли совладельцев завода, почему боссом стал Шнайдер, а не кто другой, — такая вот чепуха. Но она нервирует людей. Они боятся.