Лавровы
Шрифт:
Дверь отворилась, и в комнату вошли Клешнев и Николай Жуков.
— Сейчас мы с вами отправимся, — обратился Клешнев к ожидавшим солдатам.
Увидев Николая Жукова, Борис вскочил с места. Ему казалось, что Жуков, старый знакомый, должен обрадоваться встрече с ним:
— Николай Дмитриевич... Вы меня не узнали? Борис Лавров...
Но Николай не выказал никакой радости.
— Ну и что? — спросил он.
Клешнев, с усмешкой наблюдавший за этой сценой, сказал, обращаясь к Николаю:
— Попробуем товарища в Павловском полку. Он не офицер, но командовать умеет. Сведи
Николай испытующе посмотрел на Бориса. Ему показалось странным, что Клешнев рекомендовал этого барчука как своего, как человека, которому можно доверять. Но Николай привык верить Клешневу. По дороге в Павловский полк он расспрашивал Бориса:
— На каком фронте были?.. А сейчас откуда?.. — Борис подробно и точно отвечал на все вопросы. — Что ж, — проговорил Николай, — будете в полку за офицера, Мытнин все сделает, он в комитете влиятельный. Что комитет скажет, тому и подчиняйтесь. — Он усмехнулся внезапному воспоминанию. — Помните, как сапоги мне покупали?
Борис воскликнул:
— Да, конечно же! Вы мне еще сказали: «У нас разная судьба».
— Этого не помню. Может быть, и сказал.
Борис проговорил:
— А вот теперь — одинаковая?
Николай усмехнулся:
— Ну, это не так просто. В человеке иногда сидит такое, чего он и сам до поры до времени не знает, — добавил он неопределенно. — А где это вы сошлись с товарищем Клешневым?
Борис объяснил. Он рассказал и о том, как пришел к Клешневу после Февральской революции и как потом не явился на следующий день.
Николай удивился про себя откровенности Бориса. «Пожалуй, ему можно верить», — подумал он.
— А что говорил вам тогда товарищ Клешнев?
— Он мне рассказал жизнь одного замечательного человека. Как тот работал в самых страшных условиях и сколько сделал для революции.
И Борис стал рассказывать Николаю то, что говорил ему тогда Клешнев. Николай слушал, слушал и вдруг рассмеялся.
— Да это ж он про меня говорил! Ну, уж таких похвал я не заслужил!
Борис был поражен. Значит, жизнь Николая Жукова, которого он так давно знает, и есть тот пример... Он был даже несколько разочарован. Воображение рисовало ему другого человека, необыкновенного, в каком-то романтическом ореоле. В то же время ему стало легче. Значит, самый обыкновенный человек, каким Бориса всегда считали в семье, тоже может быть героем?..
— Вы знаете, — оживился он, — я еще мало понимаю, но, честное слово, я уже никогда не вернусь больше к старому...
— Вам бы познакомиться с Елизаветой Сергеевной, женой товарища Клешнева, — отозвался Николай. — Она бы вам помогла.
Борис сразу вспомнил женщину с карими глазами.
С этих пор Борис перестал ходить даже к Жилкиным. Он только старался как можно точнее выполнять распоряжения полкового комитета. Мытнин давал Клешневу удовлетворительные отзывы о поведении Бориса.
XXXII
Офицеры Павловского полка, как и других полков, стоявших далеко от волынцев, не пострадали в февральские дни. Они имели время сообразить положение и красными розетками, прикрепленными к шинелям, защитили свою жизнь и сохранили власть. В числе других
Распад и бегство, которыми кончилось июньское наступление, потрясли командира Павловского полка, и он потерял веру в способность Временного правительства удержать власть над массами. Командиру было в конце концов все равно, как называются те, кто усмиряет взбунтовавшихся солдат: кадеты, эсеры или меньшевики, лишь бы они действовали умно и умело. Истерическое бессилие штатского правительства породило в нем надежду на офицерскую диктатуру.
Но корниловский мятеж привел только к большевизации солдатских масс. Организованность в действиях большевиков изумляла командира полка. Комитет все явственнее определялся как большевистский и фактически отбирал у него власть. Командир завидовал соседям-преображенцам, у которых комитет подобрался умеренный, и, обдумывая положение, не знал, к какому выводу склониться. Наученный февральскими событиями, он не хотел погибать зря.
Может быть, удастся повторить февральский маневр, демонстрируя для сохранения власти абсолютное единение с солдатской массой?
Это, конечно, более сложный и длительный маневр, чем в феврале, но большевикам все равно потребуется военная сила, а организовать ее без опытных старых офицеров невозможно — в этом командир полка был уверен. А тогда... Этими предположениями он ни с кем не делился, только жене и дочери иной раз успокоительно намекал на военную беспомощность большевиков.
— Они взяли силу только из-за поражений на фронте, — говаривал он.
Двадцать пятого октября у казармы Павловского полка остановился автомобиль. Из него вышли два человека. Один — плотный, сумрачный, с недобрым выражением глаз. На нем было штатское пальто и кепка. Другой — в длинной гвардейской шинели, со скуластым лицом, очень спокойным и напряженным одновременно. В его глазах таилось выражение некоторого лукавства.
Командир полка принял неожиданных посетителей в офицерском собрании. Они уединились у окна.
Штатский, предъявив мандат, назвался представителем Военно-революционного комитета Клешневым. Скуластый уселся молчаливым и безыменным свидетелем. Шинель его была стянута поясом, и кобура торчала на боку. Это был Николай Жуков.
— Сегодня полку предстоит выступить, — сообщил Клешнев. Не сказав о цели выступления, он продолжал: — Комитет и комиссар осведомлены уже об этом приказе. Я зашел к вам спросить: выступят ли офицеры вместе с солдатами? Ответ мне необходим немедленно.
Командир полка гостеприимно раскрыл портсигар:
— Курите?
— Благодарю вас. Я жду ответа.
Было ясно — упрашивать он не станет: в господах офицерах особой нужды нет.
Командир полка зажал губами папиросу, чиркнул спичкой, затянулся, выдохнул дым. Его длинное, как у лошади, лицо было неподвижно и ничего, казалось, не выражало.
— Да, выступят, — ответил он наконец кратко и подозвал адъютанта: — Господам офицерам подчиняться приказам представителя Военно-революционного комитета!