Лазарь и Вера (сборник)
Шрифт:
Последней ночью в Нью-Йорке Александру Наумовичу не спалось. Он вернулся мыслями к своей книге. Он и сам теперь начал кое в чем сомневаться. «Все люди — братья»... Все ли?.. Возможно, не стоит быть таким категоричным?..
Зато в самолете он, как всегда, заснул и проспал весь полет — около двух часов. И снилось ему, что все его друзья — и Регина, и Арон Львович, и Игорь Белоцерковский — все звонят и наперебой предлагают себя в спонсоры для издания его книги... Ему, разумеется, было это приятно, хотя удивляло: ведь он никого ни о чем подобном не просил... Сон был длинный, Александр Наумович проспал до самого Кливленда и ему не хотелось просыпаться.
А ОН НЕ УМЕЛ ПЛАВАТЬ
Многие потом
Однако другие считали все это выдумкой, чудачеством, поскольку Марк и в самом деле был чудаком. У него и внешность была чудаковатая: небольшого росточка, с коротенькими, быстро-быстро семенящими ножками, с круглой, как шар, порядком полысевшей головой и младенчески-пухлыми губами, словно только что оторвавшимися от соски... И светло-голубые глаза его за толстенными стеклами очков выглядели непомерно огромными и удивленно-вопрошающими — как у младенца. Мало того, у него и фамилия была, по нынешним временам, прямо-таки анекдотическая: Рабинович... Из-за этой фамилии Марка год за годом вычеркивали в министерстве из списка тех, кого посылали в гастрольные поездки, причем не только за рубеж, но и по стране, и вычеркивали не зря, поскольку бог весть, что там произошло бы в Праге или той же Варшаве (что до разных Парижей, так про них тогда нельзя было и помыслить), но и в периферийных городках, куда он приезжал в составе концертной бригады, рядом с его фамилией не редко появлялись надписи вроде: «Абрам, где твоя Сарра?» или «Убирайся в свой Израиль!»
Друзья советовали Марку взять фамилию жены (Потапова), но Марк говорил, что привык к фамилии, носит ее с рождения и переменить ее значило бы для него родиться заново. С точки зрения друзей эти объяснения были тоже проявлением чудачества, и чудачества непростительного, если иметь в виду как его собственное положение (в кругу знатоков Марка считали первоклассным пианистом), так и благополучие его семьи.
Но главным его чудачеством, по общему мнению, были слезы, которые брызнули из его глаз в аэропорту, в очереди, упиравшейся в стойку с табличкой «Вена». «Чудак! — говорили ему. — Надо радоваться, что ты уезжаешь из этой страны!» — «Я радуюсь, радуюсь...» — твердил он, а слезы бежали по его щекам и подбородку... «Ну и чудак! — сердились те, кто пришел его проводить. — Нет, вы видели еще где-нибудь такого чудака?..»
Так что, по мнению его знакомых, дело заключалось вовсе не в том, умел или не умел он плавать, а совсем в другом. А именно в том, что когда Марку впервые в Америке, как говорится, улыбнулась фортуна, да еще как улыбнулась — за один вечер он мог заработать 500 (да, прописью: пятьсот!) долларов, так вот - Марк взял и при всем честном народе вдруг сыграл «Интернационал»!..
Хотите знать, как это случилось?
После того, как Марк Рабинович приехал в Америку (а приехал он сюда следом за дочкой, без которой ни его жена, ни он сам не представляли себе дальнейшей жизни), у него не стало причин для недовольства ни министерством, которое отказывало ему в гастролях, ни антисемитами, которые разукрашивали гнусными надписями афиши с его фамилией. Если здесь и существовали министерства и тому подобные учреждения, покровительствующие искусствам, то никакого интереса к Марку Рабиновичу они не проявляли, что же до афиш с его именем, то их не было и в помине. Всю Америку, от Бостона до Сан-Франциско, наводняли знаменитые оркестры и гастролеры, для Марка среди них не находилось места. Правда, кое-кто из тех, кого знал Марк, с грехом пополам, но устраивались — одни давали уроки, другие руководили хором рефьюджей пенсионного возраста при местном .ТСС, третьи играли в католической или протестантской церкви во время воскресной службы. Что же до Марка, то он никуда не ходил, никому не представлялся, никого ни о чем не просил, полагая, что это способно унизить — нет, не его, а искусство... Единственное, на что мог он рассчитывать, это ученики, появившиеся у него после объявления в городской газете. И это было уже кое-что, если бы не чудачества, привезенные им в Новый Свет.
Ученики у Марка были разные, от пяти до восьмидесяти лет, одаренные и не очень. Одаренные относились к урокам всерьез, но у них зачастую не хватало денег, чтоб оплачивать занятия. Не отличавшиеся же одаренностью обладали деньгами, но для них занятия музыкой бывали не более чем развлечением, иногда и с лечебной целью: одна из самых состоятельных учениц Марка обратилась к музыке по совету доктора, чтобы избежать дальнейшего развития артроза рук, а также прогрессирующей болезни Паркинсона.
Естественно, это приводило к домашним конфликтам. Надя-Наденька-Надюша, которая когда-то с букетиком первых подснежников, зажатых в трепетном кулачке, поджидала его у служебного входа в Дом культуры маленького городка, где он выступал с концертом, теперь требовала от него денег, денег и денег. И не потому, что была не в меру жадной. Деньги нужны были, чтобы платить за квартиру, которую они снимали в самом дешевом районе, платить за горячую воду и электричество, которое они строжайше экономили, платить за продукты, в каждом супермаркете потрясавшие своими соблазнами, платить за страховку и ремонт машины (они приобрели старый драндулет, едва ли не эпохи Великой Депрессии, постоянно нуждающийся в починке), платить за множество других вещей, несмотря на исправно выручавший их гарбич и гараж-сейлы, где кое-что можно было купить почти за бесценок.
— Когда наконец до тебя дойдет, что это Америка, — в сердцах говорила она, пересчитывая принесенные Марком доллары, — Наверное, твои ученики держат тебя за круглого дурака...
— Видишь ли, Надюша, — говорил Марк, слабо защищаясь, между ними есть по-настоящему талантливые люди... А искусство, как ты понимаешь, требует жертв...
— Вот они пускай и жертвуют!.. Ты видел последний билл за телефон?..
Марк напоминал ей о Ване Клиберне, которого Америка подарила миру, но жена смотрела на него в упор безнадежным каменным взглядом. Сама она старалась зарабатывать, как и чем только могла — бегала на бебисит, на уборки, шила по заказу магазина элегантные галстучки для собак и теплые фуфаечки для зимних собачьих прогулок. Ее карие, легко загорающиеся глаза приобрели здесь холодный металлический блеск. Марк не выдерживал ее взгляда и, поникнув, уходил к дочке, нянчился с внуком, пока Леночка занималась в колледже и затем обучалась парикмахерскому делу (в прошлом она кончила библиотечный, по кому теперь это было нужно?..). Муж ее, двухметровый верзила, настилал карпет в компании таких же, как он, «русских», что для него, инженера по дизайну, тоже не было венцом мечтаний... Оба, однако, не жаловались, Америка им нравилась — возможностями, необозримыми перспективами... Что же до Марка, то он с величайшим наслаждением насвистывал полуторагодовалому внуку марш из «Аиды», тетешкал его и поглаживал маленькие ручки, пальчики с крохотными розовыми ноготочками, представляя, как однажды они коснутся пианинных клавиш... Внук, родившийся в Риме, по дороге в Америку, смотрел на деда любопытными круглыми глазами, вытянув губки трубочкой... В такие минуты они бывали очень похожи — Марк и его внук.
Постепенно у Марка открылись прежде неведомые, но в новых условиях куда более обнадеживающие способности: он стал ходить на уборки. За это платили значительно лучше, чем за обучение игре на фортепиано. Надя смягчилась, и он уже не чувствовал себя таким виноватым перед ней, одно это многого стоило... Земля Америки, по которой он до того ступал, как ступают по хлипкой дощечке, переброшенной через бурлящий горный поток, приобрела под его ногами устойчивость, прочность. Кроме того, он вошел во вкус. Орудуя тряпкой и пылесосом, протирая стекла до абсолютной, ничем не замутненной прозрачности, полируя мебель до солнечного глянца, он добивался в своей работе такой же чистоты, как раньше — в исполнении бетховенских сонат или прелюдов Шопена. Он сделался полезным, нужным человеком. Его передавали — из дома в дом, с рук на руки. Он завел блокнот, в котором помечал адреса и время, куда и когда ему следовало явиться на уборку, как помечал когда-то (ему казалось — в далеком прошлом) даты и место своих выступлений и занятий в консерватории, музыкальном училище.
Марка начали приглашать жители респектабельных районов, обитатели домов, построенных в псевдоанглийском стиле, модном в конце прошлого века. Дома эти, угрюмые, с узкими прорезями-окнами, с множеством башенок и выступов, походили на выполненные в миниатюре замки из романов Вальтера Скотта или на старинные родовые усадьбы — излюбленное место для развертывания сюжетных коллизий Агаты Кристи. Такие дома называли здесь «старые деньги». Марк стал ходить убираться в один из них.
Дом располагался на берегу озера, между таких же угрюмых старых домов, отделенных друг от друга обширными земельными участками с зелеными лужайками, цветочными газонами, рощицами из раскидистых кленов, каштанов и вязов. Каждый раз, прежде чем свернуть с дороги и въехать во двор, Марк оглядывался на зеркально-гладкую, лучистую от солнечного сияния поверхность воды в оправе изумрудных берегов, и ему казалось, что войти в эту воду — голубую, легкую, светящуюся — все равно что взмыть в небо... Но он, подавив сожалеющий вздох, оставлял машину во дворе, именуемом бэкъ-ярдом, входил в дом, переодеваются, вынимал из стенного шкафа пылесос, коробки с мыльным порошком, баллоны с полиролью и принимался за дело.