Льды уходят в океан
Шрифт:
Он уже собрался было вернуться в кают-компанию, как вдруг услышал смех. Ее смех. Так смеяться могла только Марина. Только она...
Марк осторожно, проклиная себя за низость («Крадусь, как ночной вор, чтобы подслушать!»), обошел вокруг палубной надстройки и увидел их.
Они стояли у борта, капитан обнимал Марину за плечи.
Марк словно оцепенел. Ему не хотелось верить, что все это происходит в действительности. Он прислонился спиной к надстройке и даже закрыл глаза. Потом снова открыл.
— ...Рейс закончится — и ты встретишь меня, — говорил Зарубин. —
— Я думаю сейчас о Марке, — сказала Марина. — Ему было бы тяжело, если бы он узнал.
— Тебе его жаль?
Марина не ответила.
— Ты его любишь?
— Он славный...
— А я? — Зарубин приблизил свое лицо к Марине, смотрел на нее напряженно, испытующе. — Кто же для тебя я?
— Ты?.. Сама не знаю. Мне легко с тобой. А с Марком... У него все слишком глубоко. Иногда это угнетает меня.
Они помолчали. Марк продолжал стоять, не находя в себе силы сбросить оцепенение. Ему казалось, что он физически ощущает, как тяжелый груз лег на его плечи.
Марк услышал, как вздохнула Марина, потом тихо сказала:
— Если бы он был не такой честный... Если бы он был не такой чистый... Ты смеешься? Не надо, прошу тебя...
— Ты становишься философом, Марийка. А в такую ночь надо жить. Видишь, какая ночь?.. С твоим Марком ничего не случится. Пусть он останется твоей пристанью, а я...
Два шага отделяли Марка от них. Он оттолкнулся от надстройки, тяжело, с усилием сделал эти два шага и остановился, слегка пошатнувшись, словно от усталости. А Марина на миг застыла и сжалась вся. Такой Марк никогда ее не видел. Никогда.
Марк молчал. Хотелось кричать, а он молчал.
— Это ты, Марк? — растерянно спросил капитан, пытаясь отступить, но за его спиной стояла Марина.
— Я, — ответил Марк. Помолчал и, заикаясь от гнева и волнения, сказал: — А ты, З-зарубин, хозяин г-гостеприимный. Умеешь р-развлекать гостей.
— Обязан, — усмехнулся капитан.
Марк отодвинул Зарубина в сторону, взглянул в лицо Марины.
— Вышел подышать, а увидел п-подлость, — глухо проговорил он. — Ч-человеческую подлость.
Марина не произнесла ни звука. Стояла, плотно сомкнув веки и прикусив нижнюю губу. Ей было стыдно.
Зарубин с издевочкой проговорил:
— Ревность — это пережиток, Талалин. Слышишь меня? Современный молодой человек должен быть выше подобных банальностей.
Марк рывком повернулся к нему:
— Ты мерзавец, З-зарубин. Н-негодяй, каких мало.
Капитан хотел что-то ответить, но в это время хлопнула дверь матросского кубрика. Зарубин насторожился: вахтенный матрос? Чего-чего, а скандала в присутствии кого-нибудь из членов экипажа капитан боялся. Раззвонят — потом оправдывайся...
Прислушиваясь, Зарубин совсем тихо сказал:
— Слушай, Талалин, ты преувеличиваешь. Ничего ведь не произошло. Слово моряка, слышишь? Я пойду сейчас, гости, наверно, заждались...
— Подожди, капитан. Я сказал, что ты м-мерзавец и негодяй. Но ты еще и трус! Бежишь, как крыса... Как крыса, понимаешь?
Марк повторял одни и те же слова и не мог остановиться. Он чувствовал, как внутренняя дрожь выходит наружу и он не в силах с ней совладать. И еще он не в силах был совладать с непреодолимым желанием схватить Зарубина за горло, придушить его.
«Не надо!.. — убеждал он себя. — Не смей!..» А руки уже протянулись к Зарубину, схватили его.
Зарубин не сопротивлялся. Только вытянул шею, стараясь разглядеть, не идет ли тот, кто вышел из кубрика.
Вдруг Марк резко притянул капитана к себе и с силой ударил его в челюсть. Марина слышала, как охнул Зарубин. Она хотела закричать, но Марк сказал:
— Теперь уходи, З-зарубин.
Марина осталась стоять у борта, растерянная и жалкая, боясь шевельнуться, не смея поднять глаз.
— Мразь... — Марк повернулся и, ссутулившись, пошел на корму, где были привязаны шлюпки.
— Марк! — крикнула Марина. — Марк, не уходи!
— Мразь, — тихо повторил Марк.
3
Он никогда не думал, что душевная боль может быть такой сильной. И никогда не думал, что ему вдруг так нестерпимо захочется уйти от самого себя: ничего не вспоминать, ни о чем не размышлять, раствориться в какойто пустоте, чтобы она окружила его со всех сторон. Но боль не уходила. И он не знал, как от нее уйти. Метался, за сутки почернел, осунулся до неузнаваемости.
«Кто она теперь для тебя? — пытался убедить он себя. — Из-за таких теряешь веру в людей... А разве ты сможешь забыть ее? — тут же возражал он себе, — Но ведь это — вероломство, подлость, — снова убеждал он себя. — Руби сразу: если придет, оскорби так, чтобы запомнила на всю жизнь. И сразу станет легче. Потому что ничего не останется... В том-то весь ужас, что ничего не останется. А как же жить?.. Но она ведь предала тебя. Предала! Ее надо забыть!»
— Да, забыть... — неожиданно для себя вслух произнес он...
Она пришла ночью. Долго стояла в конце переулка, не решаясь подойти к его дому. Стояла и оглядывалась по сторонам, будто ее кто-то выслеживал. Понимала, что Марк не простит, не сможет простить, и все же пришла.
«Зачем пришла? — спрашивала она себя. — Что ты ему скажешь?»
Ей нечего было говорить. Она это тоже понимала. Не станет же она рассказывать Марку о том, как еще прошлой осенью издали любовалась капитаном танкера «Калуга». Ей, простой сварщице, Зарубин казался недосягаемым, чем-то вроде знаменитого киноартиста. А он к тому же еще был и моряком. Тем самым моряком, который лишь вчера сурово глядел смерти в глаза, а сегодня умеет смотреть на мир беспечно и весело, будто в этом мире, кроме радостей, ничего другого не существует... Это было даже не увлечение, скорее восторженное любопытство. И вот однажды, уже нынешней осенью, этот моряк заговорил с Мариной. Это был пустячный разговор, но он словно что-то перевернул в ее жизни. Вблизи Зарубин оказался проще и доступнее. В нем бурлила неуемная энергия, которая захлестывала и его самого, и тех, кто с ним соприкасался.