Льды уходят в океан
Шрифт:
Зарубин спрашивал: «А кто же для тебя я?» Она и вправду не знала, как ответить. К Марку она испытывала глубокую нежность и была уверена, что таких чистых, как Марк, больше не найти. А Зарубин... В нем было чтото такое, что Марина не могла объяснить, что неудержимо влекло. Может быть, это была та легкость, с которой Зарубин плыл по жизни и которой, казалось Марине, не хватает Марку.
«Марк все усложняет, — думала она, — все у него слишком глубоко. С ним, наверно, будет хорошо, когда перевалит за сорок и поостынет кровь...»
Порой ей становилось
Если бы Марина сейчас могла рассказать Марку обо всем, что пережила с той минуты, когда Зарубин трусливо сбежал после стычки с ним!.. Если бы Марк поверил, что сейчас на всем белом свете ей никто не дорог так, как он! За эти сутки Марина, кажется, поняла его душу до конца и вдруг почувствовала, как сразу повзрослела и что от той легкомысленной Марины, которая недавно восхищалась «романтикой» и «блеском» Зарубина, не осталось и следа... Но разве она сможет обо всем рассказать Марку? Разве он станет ее слушать?
Марина наконец подошла к дому, где жил Марк, нерешительно поскреблась в ставню.
Никто не откликался. Марина прижалась щекой к ставне, тихонько позвала:
— Марк!
Теперь он услышал. Приблизился к окну, спросил:
— Ты?
А мог не спрашивать. Знал ведь — это она. Потому что ждал. Не верил, что может прийти, а ждал.
Марк набросил пиджак, вышел на улицу. А она так и продолжала стоять, прижавшись щекой к ставне, не в силах сдвинуться с места.
Он остановился рядом, закурил.
— Здравствуй, Марк. — Марина не могла побороть волнения, голос ее дрожал. — Я пришла...
Он, не глядя на нее, бросил:
— Зачем?
— Мне тяжело, Марк.
Он неестественно засмеялся:
— Ха! Тебе разве может быть тяжело? Таким, как ты, — он нажал на слово «таким», — разве бывает тяжело?
— Мне тяжело, Марк, — повторила она. — Очень тяжело.
Марина заплакала. Слезы бежали по щекам, одна за другой, как капли дождя.
Ты и плакать умеешь? — зло спросил Марк. —
В-вот уж никогда не подумал бы, что такие, как ты...
— Я не такая, Марк... Не надо...
Не надо? — Он рванулся к ней, приблизил свое лицо к ее лицу, почти касаясь лбом ее волос. — Н-не надо? Ты... Ты...
Он задохнулся. А Марина смотрела испуганными глазами на его исказившееся лицо и чувствовала острую жалость к Марку. Страшная это штука — жалость! Вот Марк поднимает руку и тыльной стороной ладони вытирает лоб. До боли знакомый жест, по нему Марина угадывает, какая буря проносится сейчас в душе Марка. И все ее переживания отступают перед его страданиями. Побелевшими губами Марина прошептала:
— Марк, ударь меня.
Он взял ее руки, сжал их так, что у нее потемнело в глазах. И сказал:
— Уходи. Совсем уходи. Ищи свой причал у другой гавани... Конец.
...Вскоре она уехала. И только через два года написала коротенькое письмо, в котором почти ничего не сказала.
Да, два года разлуки, и ни одного дня порознь.
4
Он так и сидел у окна, когда пришла Марина. Все силился представить, что она сделает, когда увидит его, и не мог. Вскрикнет от радости и бросится к нему, будто и не было этих двух лет разлуки?.. Удивленно взглянет и спросит: «Марк?» Или остановится у двери, протянет к нему руки, скажет: «Марк, как долго ты не приходил?»
Погруженный в свои мысли, он не услышал ни стука каблучков, ни скрипа двери. В комнату давно уже вползли густые сумерки, и Марк будто растворился в них. И мысли его будто растворились в этих сумерках, были они неясными, зыбкими. Только когда щелкнул выключатель и яркий свет залил комнату, Марк быстро обернулся — и увидел Марину.
Она стояла у двери, у ее ног валялась выпавшая из рук сумка. Рассыпавшиеся круглые конфеты разноцветными шариками катились по полу.
— Марк!
Она прижала руки к груди и смотрела на него растерянно, еще не совсем веря, что перед ней действительно Марк, тот Марк, который, как ей казалось, давно уже ушел из ее жизни. Или только казалось? Чем-то близким и совсем незабытым повеяло сразу от его спутанных, почти белых волос, от широких сильных плеч, от его чистых глаз, в которые она неотрывно сейчас глядела. И ни чуточки он не изменился, только вот в этой странной улыбке, не то грустной, не то о чем-то спрашивающей, есть что-то новое, чего не было раньше.
Марк порывисто встал, шагнул к ней навстречу, но она как-то неловко подняла руки, точно отгораживаясь от него, на мгновение закрыла глаза. Только на мгновение, а Марку казалось, что она давно уже стоит вот так, с плотно закрытыми глазами, и все думает, думает.
О чем она думает?
Марина снова взглянула на него и, видимо, приняв определенное решение, покачала головой:
— Не надо, Марк... Сядь, посиди, — и показала на стул, где он сидел у окна до ее прихода.
Марк послушно сел, тыльной стороной ладони провел по лбу, вытащил папиросу, закурил. За все это время он не произнес ни слова. Он просто не знал, о чем говорить. Все, о чем хотелось сказать Марине еще до ее прихода, теперь потеряло смысл. Даже в наступившем тягостном молчании Марк слышал ее слова: «Не надо, Марк...»
«Почему не надо?» — подумал Марк. Подумал, но не спросил.
Марина сказала:
— Я виновата, Марк, что написала тебе.
Он опять промолчал, а Марина вдруг вспомнила, как не могла пересилить свое желание написать ему несколько слов. В этот день ей особенно было тоскливо, и она как никогда чувствовала одиночество. Бросив письмо в почтовый ящик, она тут же спохватилась: «Зачем я это сделала? Зачем?..»
Марина повторила:
— Да, я виновата, Марк...
Он вскинул голову, выдавил улыбку.