Лебеди остаются на Урале
Шрифт:
План созрел внезапно: зайти к леснику, взять коня — он не откажет — и прямо к Камиле. Она теперь крепко связана с ним: после того, что у них было, женщина не может уйти от мужчины. Он уговорит, заставит ее поехать с ним.
Но куда ехать?
В город опасно. Надо подаваться подальше в горы. Там в леспромхозе работает друг. Приютит, уверен…
Торопливо шагая к дому лесника, Хамит мечтал об одном: только не умер бы пастух…
После трех лет отлучки возвращался в родной аул Буран Авельбаев. Вот уже около года не получал
Срок службы закончился еще осенью, но Буран не смог вернуться домой. Как раз в это время на границе стало тревожно, их полк в боевой готовности перебрасывали с одного участка на другой и, наконец, увезли на морских судах далеко на север.
Не до писем тут было! Каждый день красноармейцы ждали демобилизации, а потом, когда убедились, что им еще служить да служить, пришла пора зимних штормов, перестали ходить пароходы, и письма подолгу залеживались на Большой земле.
Теперь сам Буран проделал тот же нелегкий путь, который проходили солдатские письма: около месяца он болтался на пароходе, полмесяца ехал в поезде, два дня — на санях, и наконец, пришлось идти пешком.
Шел бывший командир отделения по неверной и опасной в распутицу проселочной дороге, радостно ощущая за спиной привычный вещевой мешок. В мешке подарки, без них не принято возвращаться карасяевцу из дальних краев. У старшины роты Буран выпросил карманный фонарь для отца, матери купил плиточного чаю во Владивостоке, а в Иркутске, на толкучке возле вокзала, заплатил тридцать рублей за цветастый платок для любимой. Камиля всегда заглядывалась на такие платки.
Бурану так хотелось поскорее попасть домой, что он не стал дожидаться попутных подвод и пошел пешком. Он спешил, чтобы до сумерек добраться до Карасяя, а пути было не меньше двадцати пяти километров, а может быть, и целых тридцать, — здесь люди измеряют расстояния не по карте, а на глазок. Ошибка в несколько километров не имеет значения для крестьянина, крепко сидящего в седле.
Далеко позади остались маленькие деревенские домики с яркими, расписными ставнями на окраине города. Солдат шел домой, крупными шагами отсчитывая версту за верстой.
Там, на севере, небо над диким, неспокойным океаном казалось низким. Сколько дней и ночей, прислушиваясь к свисту ветра, мечтал он скорее увидеть свой край.
И вот он, родной, раскинулся перед глазами!
Не легко, но радостно шагать по серому мягкому снегу, лежащему на обочинах дороги. Талые воды пронизали почерневшую дорогу синими прожилками. На проталинах выглядывали пучки бурой прошлогодней травы, примятые снегом.
Дойдя до опушки леса, Буран задумался: идти ли по дороге или махнуть напрямик по просеке? На этом можно сэкономить целую версту.
Решил пойти по просеке — не терпелось ему увидеть Карасяй.
По старой мальчишеской привычке Буран насвистывал то протяжные мелодии, которые обычно исполняют кураисты на своих свирелях из тростника — кураях, то стремительные плясовые напевы. Если бы переложить его свист на слова, то, вероятно, получилась бы такая
Торопись, не торопись, а подкрепиться надо. Старшина, бывало, говорил: «Такая уж доля у солдата — ни в какую погоду, ни при каких обстоятельствах не забывай поесть. Что бы ни случилось, но если у тебя в котелке щи — хлебай! Друг в бою погиб, казалось бы, не до еды, а ты пересиль себя. Он умер, а тебе драться еще надо. Настоящий солдат не в столовых обедает!..»
Усевшись на пень, Буран положил вещевой мешок на колени, развязал его, вынул подарки, завернутые в газету и перевязанные бечевкой. Сегодня он обрадует трех человек, самых близких ему!
Он спокойно скажет, не делая из этого большого события: «Ну-ка, Камиля, накинь на голову этот платок. Посмотрю, идет ли он тебе. Случайно купил в дороге».
Представив себе эту картину, Буран так заволновался, что потерял аппетит. Спрятав полбанки консервов в мешок и закинув его за плечо, закурил. Надо идти поскорее.
Лес остался позади, Буран выбрался на дорогу. С этого безлесного холма он сейчас увидит аул. Буран заторопился, все ускоряя шаг, точно там, на вершине, его ждала любимая. Он почти бежал.
Еще полсотни шагов. Вот только дойти до следующего бугорка!
Буран остановился затаив дыхание. Сорвал с головы фуражку, приветствуя родину. Часто-часто забилось сердце — так бьется и замирает оно, когда скачешь на коне галопом. Жадно глотнул влажный воздух, чтобы немного успокоиться. Если б в эту минуту его увидели друзья пограничники, то не узнали бы всегда спокойного, чуть флегматичного командира отделения.
До крутобокой Девичьей горы оставалось километров пятнадцать-восемнадцать. А до тех темно-синих холмов за Карасяем будет, пожалуй, и полных тридцать.
Он бросил взгляд на Белую, огибающую гору. За ней, на том берегу, раскинулся родной аул.
Сколько грустных и в то же время приятных воспоминаний возникло в памяти при виде этой долины! Не пройдет и двух-трех недель, как зацветут луга, серебряными полтинниками заблестят голубые озера…
Парень очнулся, услышав конский топот. Он с любопытством вглядывался в седока, выехавшего из леса. Верховой показался ему знакомым. Так и есть, это Хамит! Никого не встретил на дороге, а тут сразу земляк попался. Они вместе учились, ездили в ночное…
И всадник узнал своего односельчанина. Он погнал коня, заторопился. Подъехав к Бурану, Хамит — нарочно ли или без всякой задней мысли — поставил коня поперек дороги. Обычно это считалось вызовом.
— Здравствуй, Хамит! — протянул руку Буран. — С утра никого не встретил — и вдруг ты! Мне писали — в армию тебя из-за происхождения не взяли. Так и сидишь дома?
Хамит не сошел с седла. Успокаивая разгоряченного коня, он криво усмехнулся.
— Все из-за дяди… Черт знает как он мешает мне! Всюду им тычут! А я тут при чем?