Лебеди остаются на Урале
Шрифт:
— Ведь это не к спеху. Ты отдохнул бы сначала. Сходил бы к товарищам, погулял…
Буран, чтобы скрыть душевную смуту, улыбнулся.
— Успею еще погулять. Сначала вот крыльцо починю.
Мать не поверила сыну. Он чего-то недоговаривает. Сердце ее сжалось. Танхылу робко спросила:
— Здоров ли ты?
— Пока что грех на здоровье жаловаться.
…Все идет своим чередом. День сменяется ночью, дума — думой. Вот и еще один день прошел в родном ауле, наступило утро. Чуть заиндевевшие стекла окон посветлели. Пора вставать, старое крыльцо тебя дожидается.
Натянув хромовые сапоги, почистил их маленькой походной щеткой, натер куском красного бархата, который хранился в вещевом мешке. Сапоги блестят. Теперь и в строй стать не стыдно. Даже командир полка не смог бы придраться.
Накинув шинель, Буран бесшумно открыл дверь, боясь разбудить стариков, спавших чутким сном в другой половине избы.
Лицо и открытую шею обдало свежим ветерком. На дворе шел снег, вероятно последний. Большие белые хлопья лениво ложились на землю.
В детстве, когда шел снег, Буран наивно думал: это над Карасяем летят несметные стаи гусей и роняют свой пух над аулом. Память живо нарисовала другую картину. Падают такие же хлопья снега на плечи, на платок Камили. Тогда они были еще подростками. По щекам Камили текли слезы. Отца ее, налогового инспектора, члена какой-то крестьянской комиссии, человека молчаливого и смелого, нашли в колодце. Ушел из дому и не вернулся. Два дня пролежал в колодце!
Буран помнит, как снял шапку и протянул ее Камиле. Он сам, когда плакал, вытирал слезы шапкой. Мягкая, теплая, она приносила успокоение.
Сердито сняв шинель, Буран повесил ее на сучок. Что прошло, того не вернешь… В шесть десять солдаты занимались гимнастикой. «Ну-ка, браток, вспомним старое. Руки на уровне плеч, ноги вместе! Делай: раз, два, три, четыре…»
Взглянув налево, он увидел — за ним следят. Три курносые девчонки выглядывали из-за забора. Вот еще не хватало! Девчонки живо разнесут сплетни по аулу. Еще, чего доброго, подумают, что солдат молится на улице. Старики, мол, дома на коврике, а этот дядя — на улице, на снегу. Вряд ли кто-нибудь, кроме него, занимается в ауле гимнастикой…
Буран пошел на огород, за сарай. Оглянулся: нет ли еще кого?
И снова стал считать: «Раз, два, три, четыре…»
Пять минут — бокс, два — прыжки на месте. И опять Буран почувствовал на себе чей-то взгляд: за ним украдкой следила соседка-молодайка.
Ну и пусть смотрит! Буран не станет менять своих армейских привычек.
Наконец-то он дома. И не на побывке, не по отпускному удостоверению приехал, а навсегда. Буран прошелся по двору, оглядел все хозяйским глазом. Нет, починку нельзя откладывать. Он прикинул. На баню пойдет кубометра два полудюймовых досок. Доски нужны и на ворота. Да еще придется привезти два столба. А с крышей можно подождать и до осени.
Завтракал Буран вместе с отцом. Танхылу с утра понесла молоко на сепаратор. Закир, вытирая бисеринки пота, выступившие на лбу, поднес сыну стакан самогонки:
— Чтоб голова не болела!
Глаза у старика довольные, веки припухли. Пьет он залпом — опрокинул стакан и проглотил.
— Можешь еще отдохнуть, сын. Сеять начнем не раньше чем дней через десять. Еще земля не согрелась. Осенью первый колхозный хлеб получили. Можно продать часть, если затеешь свадьбу.
Сын покачал головой.
— Каждой ягоде свое время, отец. Не успел переступить порог, а ты уже о свадьбе хлопочешь. Торопишься.
Закир налил себе и сыну по второй.
— Дело отца посоветовать. Не хочешь, подождем до осени, до нового урожая. Разумно поступаешь, значит, не забыл наш обычай. Весной день год кормит, лето — страда, осень — свадебное время.
— Про зиму говорят: «Лошади нет в сарае — заботы нет в метель!»
Старик засмеялся.
— Одним словом, сам решай. Недостатка в невестах нет, в чужой аул не придется ехать за ними. Вот одна из них сама бежит.
В избу вошла Магира, дочь Ясави. Буран приметил еще в первый вечер эту высокую, ладную девушку. Смело взглянув на Бурана, неторопливо, с достоинством — чувствовалось, что знает себе цену, — она, стоя у порога, сказала:
— Отец просил передать: вечером ждем вас к себе. — Немного помолчав, добавила: — Обязательно приходите!
— Стоило ли беспокоиться? Подумаешь, какая важность, сын вернулся! Передай отцу спасибо, придем, — степенно ответил Закир.
Девушка ушла, оставив в комнате запах цветочного одеколона.
Немного погодя отец, собираясь на работу, спросил:
— Чем займешься сегодня?
— Поброжу немного.
Побрившись, почистив пуговицы шинели, пришив чистый подворотничок, Буран вышел из избы.
Снег все еще валил, покрывая чистой пеленой грязные сугробы, засыпая узкие пешеходные тропинки и дорогу, на которой уже не было видно санных следов. Снежные хлопья таяли на щеках, облепляли ватой плечи. Теплый ветер гнул столбы дыма.
Конечно, первыми, кого встретил Буран, были дети.
— С приездом, дядя Буран! — приветствовали они недружным хором.
Собаки, поджав хвосты, ворчали: запах ваксы им не знаком. Ничего, привыкнут.
Галлям, выглянув из кузницы, помахал голой до локтя рукой.
— Забегай вечером, желанным гостем будешь!
Приглашали все, таков обычай в Карасяе, гостю каждый рад. Невесело в доме, где не бывают гости.
Буран шел, придирчиво приглядываясь к избам. По письмам, которые он получал, можно было подумать, что Карасяй неузнаваемо изменился. Отец подробно описывал каждое приобретение колхоза, каждую новую постройку.
А посмотришь — почти все по-старому. Вот только правление колхоза в новом здании, но, пожалуй, и его нельзя считать новым — собрали из кулацких домов. Вот виднеется коровник, его не было раньше. Появился трактор, несколько жаток. И все-таки отец преувеличивал… Но чего же ты хотел, ведь только начали работать вместе! Буран остановился перед двумя добротными избами с заколоченными окнами. Жили в них братья Сабир и Салих, середняки. Они не захотели жить в колхозе. Хайдар говорил — на стройку подались.