Лебединая песня: Несобранное и неизданное

Голохвастов Георгий

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ

Сестра-эхо

LXV

А вот и он – их грот в скале, на горб похожей… К нему тропинки след без них совсем заглох, И вход загородил, как страж, чертополох… С трудом вошел Нарцисс. Внутри всё глуше… строже… Но так же зелено покинутое ложе, Которое им стлал любовно мягкий мох. Нарцисс, грустя, вздохнул… И повторился вздох, Как будто кто-то здесь грустил, незримый, тоже. И звал сестру Нарцисс, как лишь живых зовут: «Сестра, приди ко мне! Явись сегодня тут!..» «Я – тут!..» – проговорил за гротом близкий голос… Затрепетал

Нарцисс… Так, буйным ветром сдут, Трепещет на меже серпом забытый колос… «Она!..» – Но тишь кругом… Мгновения текут…

LXVI

Он вышел – никого… Лишь шелестят кусты Да вьется легкий прах, невидимо подъятый… И полдня зной застыл, налит дыханьем мяты… «Где ты?..» – позвал. – «Где – ты!..» – ответил клик мечты. «Кто, – крикнул он, – зовет меня из пустоты?..» «То – ты…» – отозвалось… Обман, волшбой заклятый!.. И снова ищет он, зовет, тоской объятый: «Сестра, дай мне взглянуть, какая ты!..» – «Я – ты!..» Чуть поступь слышится… сучок сломился с треском… Шаги над берегом… Река сверкнула всплеском… В живых кругах пошли и скрылись пузыри… Нарцисс сбежал к реке, горевшей ровным блеском: «Довольно! Не дразни! Я рассержусь, смотри!..» – «Смотри!» – откликнулось вдали за перелеском.

LXVII

Измучился Нарцисс в обманчивой погоне За тайным голосом, и свежестью речной Вздохнул он с жадностью… Спадал заметно зной, Ложилась тень длинней, и день уж был на склоне. И, солнце отразив в своем прозрачном лоне, Не шевелил Кефисс холодною волной: Вода среди реки объята тишиной И спит у берега в задумчивом затоне. Здесь в светлые часы младенческих забав, Средь камешков цветных и шелковистых трав, Играл Нарцисс-дитя, резвясь в воде холодной. Здесь вновь склонился он, с мыска к реке припав… И вот его лицо пред ним на глади водной, Как в чистом хрустале, меж дремлющих купав.

LXVIII

Речной простор блестит, как дрожь живых чешуй… В нем всё: и облака, и ласка поднебесья, И очерк дальних гор в уборе краснолесья, И скалы берега с каймою темных туй. Весь вместе мир живет в стекле затихших струй, Дыша гармонией в покое равновесья: «Родной Кефисс! Найду ль тревог забвенье здесь я? Прими меня в свой мир и сердце зачаруй!..» Так снова с мыслями о предсказаньи старом, Томясь, глядит Нарцисс с мыска под крутояром, Ища в чертах своих – заветного лица… А солнце клонится огромным красным шаром, И, окровавив гладь разливом багреца, Зловеще-огненный, закат горит пожаром…

LXIX

Нарцисс! Не думал он, что в сумраке преданья Потомство сохранит минут тех ворожбу, Что станут девушки испытывать судьбу И суженого ждать у зеркала гаданья… Пред ним – лицо, в огне от долгого блужданья, И золото кудрей, прихлынувших ко лбу, И синие глаза, таящие борьбу Сомнений трепетных с надеждой ожиданья. Наружно – это он… Но что за ним?.. внутри?.. Не голос ли сестры велел ему: «Смотри!..» Нарцисс глядит… и ждет, как ждут любви свиданья… Он ждет… он долго ждет… Погас пожар зари, И месяц озарил чертоги мирозданья… Беззвучные, парят вокруг нетопыри…

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Лик Нарцисса

LXX

Как

изменилось всё при молодой луне… Нарцисс во власти чар – от жизни он отринут… Безмерной пропастью ночной простор раздвинут, Всё призрачно вокруг: действительность – во сне. В засеребрившейся подводной глубине Преображенный мир, как греза, опрокинут… Мгновенья ль пролетят… века ль беззвучно минут Неуследим их ход в застывшей тишине. Как будто, с ясностью своею изначальной, Вселенская душа отражена в зеркальной Немой бездонности сквозного серебра… Сиянье месяца легко и беспечально, И полулунками его лучей игра Трепещет и дрожит в недвижности хрустальной…

LXXI

Скользят нетопыри неровными кругами… А в водном хрустале – родятся чудеса… Там, в отраженьи вод – кудрявые леса Привольно стелятся зелеными лугами. В их шелковой траве, сверкая жемчугами, Созвездия горят, как крупная роса; Там светлый Млечный Путь – тропинки полоса, И месяц – озеро с крутыми берегами. А над водою – он… Нарцисс… Но он – не он: Как венчик лепестков, легли со всех сторон Вкруг золота кудрей серебряные лунки… И в нем – душа цветка… Какой чудесный сон! Как ласково стеблей серебряные струнки Стогласно издают протяжный чистый звон!..

LXXII

Нарцисс-цветок глядит в озерное стекло… Но не цветка пред ним мерцает отраженье… В прозрачной глубине, светясь, изображенье Нарцисса-юноши волшебно расцвело: Взволнованный огонь ланит горит тепло. Зовущих синих глаз истомно выраженье, В томящихся губах – призывное движенье, И золотом кудрей увенчано чело. Но в этом образе с лилейными щеками, С устами страстными и темными зрачками, Нарциссу чудится… двойник… Нет, нет!.. Сестра!.. Вновь стали явью – сны, мгновения – веками, Разлад – гармонией… И лунки серебра Вокруг кудрей сестры сложились лепестками…

LXXIII

Но вмиг… Рассеялся, как дым неуловимый, Подводный мир… И ночь, как бездна, глубока; Вся полулунками вдали блестит река… И в зеркале воды – один лишь лик любимый… Он – жив… И дышит он, желанием томимый, – Вот, кажется, мольбы сорвутся с языка… Сестра так явственно, так жизненно близка, Вся – трепетность и зов… О, миг неизгладимый! Совсем склонясь, Нарцисс к сестре почти приник… Как близко на губах играет лунный блик… Последняя черта пред жданным поцелуем… Но сразу, как во сне, сестры затмился лик, – В свое лицо Нарцисс глядит, мечтой волнуем… «Я – ты!..» – припомнился внезапно тайный клик…

LXXIV

– «Я – ты!..» – Сестра близка… Черты двух смежных Сближаются в одно… как образ Афродиты… Уже Нарцисс с сестрой непостижимо слиты – Двух зорь вечерних грусть с улыбкой двух денниц. В Нарциссе – лик сестры без форм и без границ: В его губах уста сестры незримо скрыты, В его щеках горят огнем ее ланиты, И свет его зрачков – лучи ее зениц. Тончайших чувств ее он слышит зарожденье, В нем каждое ее трепещет побужденье, В мечтаниях ее поют его мечты… А две любви – одна… Двойное наслажденье!.. «Сестра! во мне душа и плоть — твои… Я – ты!..» – О, сказочная явь! Как дивно пробужденье!