Лед под ногами
Шрифт:
– Не могу… А что?
– Новая песня Шевчука! Черновая запись, но кто-то выложил…
Актуальная тема!.. Можно, я колонку тогда сюда протяну?
– Только аккуратно…
Димыч возился несколько минут. Чащин сидел, закрыв глаза, в своем закутке.
– Вот, слушай. – Димыч упал на табуретку, опять закурил.
Зазвучала акустическая гитара, наигрывая невнятную, сырую мелодию, а потом послышался такой же невнятный, словно хмельной, голос Юрия
Шевчука:
Контрреволюция, наехав на нас,
Довела до больницы,
Рок-н-роллы стерты, я учусь играть джаз,
Но меня рвет – полный рот нот.
Старости нет, есть только усталость,
От баррикад ничего не осталось…
– Вот, вот, это! – вскрикнул Димыч. – Сейчас!
Есть в демократии что-то такое,
До чего неприятно касаться рукою.
Хрипит перестройка в переполненной кухне,
Ждет, когда эта стабильность рухнет.
– А? Охренительно? В самый точняк! – Продолжение песни Димыча явно не интересовало. – Как?
– Да никак. Обычная его конъюнктурщина. Когда надо, про мальчиков-мажоров запел, потом про церкви, теперь – это. Чувствует настроения, поэтому и держится на плаву… Никогда Шевчука не любил…
– Да какая, блин, конъюнктурщина?! Я к тебе как к человеку…
Приятная Чащину вялая пикировка превращалась в яростный спор. И он сорвался:
– Что ты от меня-то хочешь? Объясни, что? Все эти недели… Только коротко и ясно.
– Хочу?.. Счас. – Димыч сбегал, выключил звук. – Во-первых, я поставил тебе одну из немногих нормальных сейчас рок-песен. Хотел порадовать… А во-вторых, я ненавижу то, что происходит. Я хочу другого и буду этого добиваться.
– Ты уже говорил.
– Да, говорил. И буду еще и еще говорить… И в этих вот четырех строках – картина моего состояния. Я полностью подписываюсь. Да, демократия – это желе такое… вязкость… Согласись.
– Я слушаю.
– И она нас всех отравила. При демократии ничего невозможно делать – только лежать в этом желе и не шевелиться. А то совсем… И мы, мы – дети перестройки, мы хрипим, и задыхаемся, и ждем, когда что-то случится. Настоящее. Когда рухнет эта стабильность. Не так? Неужели не ждешь? Тебе не противно так жить?
– Все, Дим. – Чащину стало невыносимо. – Пожалуйста, иди погуляй.
Сходи куда-нибудь. Я тебе серьезно говорю – мне отдохнуть надо.
От-дох-нуть.
– Денис… Денис Валерьевич! – непривычно строгий оклик секретарши заставил вздрогнуть.
Чащин остановился, заглянул в приемную:
– Да?
– Игорь Юрьевич просил зайти, как появитесь. – Лицо хмурое, нет в глазах приятной и мудрой усмешечки, губы поджаты, уголки загнулись книзу. И Чащин, почувствовав нечто похожее на ужас – неужели в прошлом номере напортачил?! – чуть не вошел к Игорю так, в пальто и с портфелем. Опомнился, кивнул секретарше:
– Понял. Спасибо.
Да, было страшно, как когда-то, когда учительница писала в его дневнике: “Родители!
“Шпротяры, вешайтесь!”.
Подрагивающими пальцами не сразу попал ключом в щелку замка.
Крутанул, открыл дверь. Вошел. Воздух за два дня выходных стал неживым, каким-то синтетическим, едко пахнуло кожзаменителем…
Чащин включил свет. Бросил портфель в кресло, стащил пальто. Уловил отражение своих шевелений в зеркале. Повернулся, присмотрелся…
Жалкий видок. Жалкий. Ничем не замаскируешь несколько сумбурных недель, ежедневные, то крупные, то мелкие вливания алкоголя внутрь; никак не спрячешь этот страх расплаты за сделанную кое-как работу…
Вчерашний трезвый и более-менее спокойный денек, сидение дома, молчащие телефоны – Чащин отключил и мобильный, и домашний, – кажется, восстановили силы. Даже работать появилось желание. Но вот одна фраза этой то ли Анны, то ли Алены – и все насмарку.
Потер туфли обувной щеткой, поправил прическу, вышел из кабинета.
Захотелось спросить секретаршу, зачем вызывают, что стряслось, но сдержался – это уж будет совсем неприлично. Стукнул костяшками в дверь. Приоткрыл.
– Можно?
Не получив ответа, открыл шире.
Игорь сидел в глубоком кресле возле журнального столика. На столике
– бутылка коньяка, рюмка, тарелка с лимоном.
– Можно? – повторил Чащин громче. – Вызывал?
Игорь поднял голову:
– Что?.. А, Денис, да… Заходи.
– Что-то случилось?
– Случилось. Случи-илось… – Игорь наклонился, достал из тумбочки еще одну рюмку, плеснул в нее коньяка. – Падай.
Чащин опустился на край соседнего кресла. “Ну вот, сейчас начнется”.
Дыхание перехватило, словно он уже хлопнул коньяка и подавился.
– Помянем давай Геннадия Борисыча.
– В смысле? А что?
– Выпей сначала.
Чащин выпил и не почувствовал вкуса коньяка. Только тепло. Сначала в груди, потом в животе.
– Утонул. Такие дела… Вчера вечером позвонили… дочь его… В том же месте, где мы тогда рыбачили… Я как раз на “Эксплоитед” собирался… не пошел, конечно. Тебе звонил, что-то не дозвонился. У тебя мобила, что ли, сломалась?
– Да нет… так, – Чащин вспомнил, что мобильный у него до сих пор отключен, – разрядился.
– Э-эх-х, – протяжно вздохнул Игорь, – прав он был, не так мы живем.
Совсем не так. Вроде, и возможности есть, и силы, а… Ведь этот журнал-то я зачем замутил? Чтоб легче было свои группы пробивать, пиарить. И тебя, Дэн… И вот – затянуло, и ничего уже не хочется.
Музыку не слушаю практически, ничего не читаю, ни за чем не слежу.
Жена, дочки, а тоже… настоящей любви к ним нет. Одноцветность изо дня в день. И как из нее выбраться… Как у “Зоопарка”, помнишь?
–