Леда без лебедя
Шрифт:
Однажды вечером (это было 14 декабря), когда мы с Федерико возвращались в Бадиолу, мы заметили идущего впереди нас по дороге Джованни ди Скордио.
— Джованни! — крикнул брат.
Старик остановился. Мы поравнялись с ним.
— Добрый вечер, Джованни. Что нового?
Старик робко и смущенно улыбался, точно мы застали его на месте преступления.
— Я шел, — бормотал он, — я шел… к моему крестнику.
Он страшно робел. Казалось, что он сейчас будет просить
— Ты хотел бы взглянуть на него? — спросил его Федерико тихим голосом, словно делая ему какое-то конфиденциальное предложение, поняв нежное и скорбное чувство, шевелившееся в сердце покинутого деда.
— Нет, нет… Я пришел только, чтобы спросить…
— Стало быть, ты не хочешь его видеть.
— Нет… да… может быть, я причиню много беспокойства… в этот час…
— Пойдем, — решительно сказал Федерико, беря его за руку, как ребенка. — Пойдем посмотрим на него.
Мы вошли. Поднялись в комнату кормилицы.
Моя мать была там. Она ласково улыбнулась Джованни. Сделала нам знак не шуметь.
— Он спит, — сказала она. — Повернувшись ко мне, она с беспокойством прибавила: — Сегодня к вечеру он кашлял немного.
Это известие взволновало меня; и это волнение было столь очевидно, что матери захотелось успокоить меня:
— Немножко, знаешь ли, совсем немного, пустяки.
Федерико и старик уже подошли к колыбели и стали смотреть на спящего при свете лампадки. Старик низко наклонился над ним. И ничто вокруг не выделялось своей белизной так, как его седины.
— Поцелуй его, — шепнул ему Федерико.
Он выпрямился с растерянным видом, посмотрел на меня и на мою мать; потом провел рукой по рту и подбородку с плохо выбритой бородой.
Он сказал моему брату, общение с которым не так смущало его:
— Если я его поцелую, то уколю его. Он, наверное, проснется.
Мой брат, видя, что бедному, покинутому всеми старику мучительно хочется поцеловать ребенка, ободрил его жестом. И эта большая седая голова тихо-тихо склонилась над колыбелью.
Когда мы с матерью остались одни в комнате, перед колыбелью, где еще спал Раймондо с печатью поцелуя на лбу, она с сердечностью сказала:
— Бедный старик! Знаешь, он приходит сюда почти каждый вечер. Но потихоньку. Мне сказал это Пьетро, который видел, как он бродил вокруг дома. В день крестин он выразил желание, чтобы ему показали окно этой комнаты; вероятно, чтобы приходить и смотреть на него… Бедный старик! Как мне жаль его!
Я прислушался к дыханию Раймондо. Оно не казалось мне изменившимся. Его сон был спокоен.
Я сказал:
— Значит, он сегодня кашлял…
— Да, Туллио, немного. Но ты не тревожься.
— Он, может быть, простудился…
— Мне кажется невозможным, чтобы он схватил простуду, при таких предосторожностях!
Внезапный
Мать заметила, что мне стало как-то не по себе, но поняла это в мою пользу, потому что добавила:
— Какой ты впечатлительный! Не слышишь разве, как он спокойно дышит? Не видишь разве, как он великолепно спит?
Но все-таки, когда она говорила мне это, в ее голосе слышалось беспокойство, которого она не могла скрыть.
— Да, правда; ничего не случится, — ответил я, приходя в себя. — Ты останешься здесь?
— Пока не вернется Анна.
— Я ухожу.
Я вышел. Пошел к Джулиане. Она ждала меня. Все было приготовлено к ее ужину, в котором я обыкновенно принимал участие, чтобы трапеза казалась ей не такой скучной и чтобы мой пример и мои настояния заставляли ее есть. Судя по моим поступкам и словам, я казался возбужденным, почти веселым, неуравновешенным. Я был во власти какого-то особенного возбуждения, но ясность сознания не покидала меня; я мог наблюдать за собой, но не мог сдержать себя. Я выпил против обыкновения два или три бокала бургундского вина, прописанного Джулиане. Я хотел, чтобы и она выпила еще несколько глотков.
— Ты чувствуешь себя лучше? Правда?
— Да, да.
— Если ты будешь послушна, я обещаю тебе, что к Рождеству поставлю тебя на ноги. Остается еще десять дней. Если ты захочешь, то за десять дней совсем окрепнешь. Выпей еще глоток, Джулиана!
Она смотрела на меня не то с удивлением, не то с любопытством, делая некоторое усилие, чтобы внимательно слушать меня. Она, вероятно, уже устала: кажется, веки ее начинали тяжелеть. Это сидячее положение через какое-то время начинало вызывать у нее иногда симптомы мозговой анемии.
Она омочила губы в стакане, который я подал ей.
— Скажи мне, — продолжал я, — где бы тебе хотелось провести время выздоровления?
Она слабо улыбнулась.
— На Ривьере? Хочешь, я напишу Августу Аричи, чтобы он подыскал нам виллу? Если бы вилла Джиноза была свободна. Помнишь?
Она улыбнулась слабее.
— Ты устала? Быть может, разговор со мной тебя утомляет?..
Я заметил, что она была близка к обмороку. Я поддержал ее, убрал подушки, на которые она облокотилась, уложил ее так, чтобы голова была ниже, оказал ей обычную в таких случаях помощь. Через несколько минут она, казалось, пришла в себя. Прошептала, словно во сне: