Леди в саване
Шрифт:
Обо всем этом я читал с удовольствием. Ты формировал и готовил себя к высшему поиску, который смог бы увенчать еще достойнее тебя, ставшего уже зрелым мужчиной. Когда я прочел о тебе в связи с описанием Михаска на Мадагаскаре и культом сатаны, почитаемым исключительно там, я понял, что мне остается только ждать твоего возвращения домой, чтобы начать обсуждение давно мною задуманного. Вот что я о тебе прочел:
«Это человек, для которого, нет опасных и рискованных приключений. Его отчаянная храбрость вошла в поговорку у многих диких народов и у многих, давно преодолевших дикость, у тех, чей страх вызывают вещи отнюдь не материального мира, а тайны, скрытые в смерти и за могилой. Он не боится ни хищных зверей, ни дикарей; он испробовал африканскую магию и приобщился к индийскому мистицизму. Общество психических исследований давно извлекает пользу из его доблестных подвигов и видит в нем, вероятно, своего наиболее верного сподвижника и свой наиболее достоверный источник сведений. Он в расцвете сил, гигантского роста и фантастически крепок; умеет обращаться с любым оружием любого народа, способен переносить какие угодно трудности, проницателен и изобретателен, прекрасно понимает человеческую природу от ее элементарных основ до высших уровней. Мало сказать, что он бесстрашен. Это человек, чья сила и чья отвага позволяют ему предпринимать все что угодно. Его не страшит никакой вызов в этом мире или за его пределами, никакие
Если тебе интересно, то скажу, что ношу в записной книжке эту вырезку из газеты с тех самых пор, как прочел эти строки.
И не забывай, что я, как уже было сказано, никогда и никак не вмешивался в твои поиски. Я хотел, чтобы ты «следовал своей судьбе», как говорят шотландцы, и хотел знать о твоей судьбе — больше ничего. Теперь же, когда ты оснащен для по-настоящему высокого дела, я хочу, чтобы ты вступил на путь — снабженный самым мощным оружием помимо твоих личных качеств, — который приведет тебя к великой славе и к осуществлению цели, мой дорогой племянник, каковая — в чем я абсолютно уверен — воодушевит тебя так же, как всегда воодушевляла меня. Я шел к ней более пятидесяти лет; но теперь, когда факел вот-вот выпадет из моих старых рук, я смотрю на тебя, мой дорогой сородич, в надежде, что ты подхватишь этот факел и понесешь его дальше.
Малочисленный народ Синегории сразу же заинтересовал меня. Он беден, горд и храбр. Доверие этих людей стоит завоевать, и я советую тебе разделить их судьбу. Наверное, тебе будет трудно склонить их на свою сторону, потому что, если народ, как и каждый его представитель, беден и горд, качества эти могут усиливать одно другое до бесконечности. Это люди неукротимые, и никто никогда не мог совладать с ними, если только не присоединялся к ним и не пользовался у них признанием как их вождь. Но если их доверие завоевать, они скорее умрут, чем предадут. Для человека честолюбивого — а я знаю, что ты наделен этим свойством, — такая страна с таким народом — достойное поле деятельности. С твоими способностями, подкрепленными состоянием, которое я с радостью оставляю тебе, ты можешь дерзать и многого добиться. Если буду жив, когда ты вернешься из экспедиции в северные области Южной Америки, я буду счастлив помочь тебе в осуществлении этого или иных планов и сочту за честь присоединиться к тебе; однако время идет. Мне семьдесят второй год, иными словами, я уже прожил положенный человеку срок, как ты понимаешь; да, так… Позволь мне подчеркнуть вот что: для честолюбивых планов иноземца большие народы недоступны, что же касается нашего собственного, то здесь мы ограничены нашим законопослушанием (и здравым смыслом). Только малый народ подходит для человека с великими помыслами. Если ты разделяешь мои взгляды и мои устремления, тогда Синегория — твой полигон. Было время, когда я надеялся стать воеводой, даже великим воеводой. Но с возрастом мое честолюбие ослабело, как убыли и мои силы. Я уже не мечтаю о подобной чести для себя, однако вижу ее возможной для тебя, если тебя это прельщает. Согласно моему завещанию, ты получишь высокое положение и огромное состояние, и хотя, возможно, тебе придется отказаться от последнего, опять же согласно моей воле, как уже пояснено в настоящем письме, сам таковой поступок возвысит тебя еще больше в глазах горцев — если он станет известен им. Если к тому времени, когда ты получишь от меня наследство, воеводы Виссариона уже не будет в живых, тебе нелишне знать, что в таком случае ты освобождаешься от всех моих условий, хотя я верю, что и тогда в этом деле, как и во всех прочих, ты будешь подчиняться требованиям чести, что касается моей воли. Ситуация, следовательно, такова: если Виссарион жив, ты отказываешься от собственности; если нет, ты поступаешь так, как, по твоему мнению, я бы хотел, чтобы ты поступил. В любом случае горцам незачем сообщать о тайном договоре между Виссарионом и мной. Ты не должен этого делать — это сделают другие, если возникнет необходимость. Но случись так, ты оставишь собственность без каких бы то ни было quid pro quo. [78] Тебе не стоит тревожиться: ты унаследуешь состояние, которое позволит тебе приобрести по своему выбору иную собственность в Синегории или же в любой другой части мира.
78
Здесь: компенсация (лат.).
Если на тебя нападают, атакуй и — стремительнее, яростнее, чем нападающий, когда это возможно. В случае, если ты унаследуешь замок Виссарион на Ивановой Пике, помни, что я тайно укрепил его, предполагая вражеские налеты. Там не только массивные металлические решетки, но и двери из закаленной бронзы в нужных местах. Мой приверженец Рук, верно служивший мне почти сорок лет и ради моих интересов участвовавший во многих опасных экспедициях, будет, я убежден, так же верно служить и тебе. Относись к нему хорошо — в память обо мне, если не ради себя самого. Я обеспечил ему беззаботную жизнь, но он предпочел бы пуститься в смелое предприятие. Он на редкость молчалив и храбр как лев. Ему известно об укреплении замка все до мельчайших подробностей, он знает также о тайных средствах защиты. Шепну тебе: когда-то он был пиратом. В пору юности. Но давно уже переменился. Однако из этого факта ты поймешь, каков у него характер. В случае необходимости он будет тебе полезен. Если ты примешь условия, оговоренные в моем письме, Синегория — пусть в какой-то мере — станет твоим домом, и ты будешь жить там часть года, возможно, лишь неделю, точно так же, как в Англии владельцы нескольких имений проживают поочередно в каждом из них. Ты не обязан делать это, и никто не вправе принудить или склонить тебя к этому. Я только выражаю свою надежду на то, что тебе придется по душе эта мысль. Но одного я желаю, а не просто надеюсь, что ты согласишься со мной, я желаю — если тебе небезразличны мои желания, — чтобы ты обязательно сохранил британское подданство, разве только откажешься от него с разрешения Тайного Совета Великобритании. Такого разрешения официально будет добиваться мой друг Эдуард Бингем Трент или же лицо, назначенное им с этой целью, согласно документу либо завещанию; разрешение же сие можно будет опротестовать лишь постановлением парламента и волей короля, подтвержденной актом с монаршей подписью.
Мое последнее слово к тебе: будь смел, честен и бесстрашен. Большинство вещей, даже королевский трон, кое-где иногда завоевывают мечом. Храброе сердце и крепкая рука позволяют человеку многого добиться. Но завоеванное не всегда можно удержать, опираясь на меч. Одной только справедливости отмерен долгий срок. Когда люди верят тебе, они последуют за тобой, и рядовые люди предпочитают быть ведомыми, а не вести. Если твоя судьба — стать вождем, будь храбр. Будь осмотрителен, если хочешь; развивай любое другое качество, которое тебе пригодится или будет тебе защитой. Ни от чего не уклоняйся. Не избегай ничего, что честно. Принимай на себя ответственность, если этого требуют обстоятельства. Бери то, что другим взять не под силу. Это и значит быть великим в мире — большом и малом, — выбранном тобой
Мой сородич, имя моего рода и твоего, достойно соединившиеся в твоем лице, отныне пребывают с тобой!
Письмо Руперта Сент-Леджера, проживающего на Бодмин-стрит, 32, Виктория, Саут-Уэст, к мисс Джанет Макелпи, в Крум, графство Росс
января 3-го, 1907
Моя дорогая тетушка Джанет,
я знаю, ты будешь очень рада услышать о большом состоянии, которое перешло ко мне согласно завещанию дяди Роджера. Вероятно, сэр Колин напишет тебе, ведь он один из душеприказчиков, и тебе тоже оставлено наследство, поэтому я не буду лишать его удовольствия самому сообщить тебе об этом. К сожалению, я не вправе пока говорить подробно о наследстве, оставленном мне, но хочу, чтобы ты знала, что, в худшем случае, я должен получить состояние, во много раз превышающее то, на которое мог бы рассчитывать, полагаясь на счастливый случай. Как только смогу покинуть Лондон — где, разумеется, мне надо оставаться, пока все устроится, — приеду в Крум повидать тебя и надеюсь, тогда расскажу тебе достаточно, так что ты поймешь, какая необыкновенная перемена вошла в мою жизнь. Это даже невозможно вообразить, в сказках «Тысячи и одной ночи» нет ничего подобного. Однако с подробностями необходимо повременить: я торжественно пообещал пока сохранить их в секрете. И тебе тоже придется дать такое обещание. Ты же не против, дорогая, нет? А сейчас я только хочу сообщить тебе о моем наследстве и о том, что собираюсь какое-то время пожить в замке Виссарион. Поедешь со мной, тетя Джанет? Мы еще поговорим об этом, когда я появлюсь в Круме; но мне хочется, чтобы ты подумала над моим предложением.
Любящий тебя
Руперт
Из дневника Руперта Сент-Леджера
января 4-го, 1907
Жизнь так бурлит вокруг меня, что не остается времени подумать. Однако произошло нечто столь важное, в столь значительной мере переменившее мой взгляд на вещи, что, наверное, не помешало бы сделать об этом некоторые записи. Возможно, когда-нибудь мне захочется припомнить какие-то подробности — может быть, последовательность событий или что-то подобное, — и эти записи мне пригодятся. Должно быть так, если есть на свете справедливость, потому что ужасно трудная задача сидеть и писать, когда у меня теперь столько забот. Тетя Джанет, я думаю, сохранит в неприкосновенности эти записи для меня, как всегда делала с моими дневниками и бумагами. Это одно из многих достоинств тети Джанет: она не любопытна, или у нее есть другие свойства, удерживающие ее от желания совать нос в чужие дела, как то присуще женщинам. Похоже, за всю жизнь она даже не приоткрыла ни один из моих дневников. Она бы не сделала этого без моего позволения. Вот почему и этот дневник в свое время попадет к ней на хранение.
Вчера вечером я обедал с мистером Трентом, как он того пожелал. Обед проходил в его личных комнатах. За обедом посылали в гостиницу. Он не хотел присутствия официантов и распорядился, чтобы все блюда доставили сразу, и мы сами себя обслуживали. Поскольку мы были совсем одни, мы могли свободно высказываться и обсудили за обедом много вопросов. Он начал с того, что рассказал мне о дяде Роджере. Меня это порадовало, потому что я, конечно же, хотел знать о дяде все, что можно, ведь я фактически не встречался с ним. Разумеется, когда я был маленьким ребенком, он часто гостил в нашем доме, ведь он очень любил мою мать, а она — его. Но, наверное, маленький мальчик его раздражал. Когда же я пошел в школу, он уехал на Восток. А потом моя бедная мать умерла — когда он жил в Синегории, — и больше я его уже не видел. Когда я написал ему о тете Джанет, он ответил мне очень любезно, но обсуждал вопрос с такой скрупулезностью, что напугал меня. После этого я убежал и постоянно скитался; поэтому у нас не было случая встретиться. Но то его письмо открыло мне глаза. Подумать только — он следил за моими странствиями по свету и ждал момента, чтобы протянуть мне руку помощи, если бы она мне понадобилась. Знал бы я об этом раньше или хотя бы догадывался, какой он был человек и как он беспокоился обо мне, я бы навестил его, даже если бы мне пришлось пересечь половину земного шара, чтобы попасть в Англию. Ну, все, что я теперь могу сделать, так это исполнить его пожелания — во искупление моего невнимания к нему. Он точно знал, чего хотел, и надеюсь, придет время, когда я тоже все узнаю и разберусь во всем.
Примерно так думал я, когда мистер Трент завел разговор о дяде, поэтому сказанное им было созвучно моим мыслям. Этих двоих явно связывала крепкая дружба — я должен был догадаться об этом уже по завещанию и по письмам, — поэтому я не удивился, когда мистер Трент сообщил мне, что он и дядя вместе ходили в школу, и хотя дядя был старше, они со школьной поры доверяли друг другу, как никому больше. Мистер Трент, я думаю, всегда был влюблен в мою мать, еще когда она была совсем девочкой; но он был беден, застенчив и не красноречив. Когда же он собрался высказаться, то узнал, что она уже встретила моего отца, и мистеру Тренту ничего не оставалось, как только наблюдать их взаимную любовь. Вот он и хранил молчание. Он сказал мне, что никогда никому не открывался в этом, даже моему дяде Роджеру, хотя догадывался, что тому это пришлось бы по душе. Я, конечно же, не мог не заметить, что милый старик относился ко мне в чем-то по-отечески, — я слышал, что подобные романтические привязанности порой переходят на потомков. Я не досадовал, наоборот, мне еще больше понравился этот человек. Я так люблю мать — я всегда помещаю ее в мою настоящую жизнь, — что просто не могу думать о ней как о мертвой. И я ощущаю некую связь между всеми, кто любил ее, и собой. Я попытался дать понять мистеру Тренту, что он мне симпатичен, и это было ему так приятно, что он стал относиться ко мне еще теплее. Перед расставанием он сказал мне, что собирается отойти от дел. Должно быть, он сразу заметил, насколько расстроили меня его слова, — а как же иначе, я же не справлюсь без него! — потому что он опустил руку мне на плечо (по-моему, очень ласково) и сопроводил жест такими словами:
— У меня есть, однако, один клиент, чьи дела, надеюсь, я буду вести; для него, пока жив, я всегда с радостью постараюсь, если он окажет мне доверие. — Не произнося ни слова, я пожал его руку. Он сжал мою в ответ, а потом со всей серьезностью добавил: — Я действовал в интересах вашего дяди почти полвека и делал все, что было в моих силах. Он мне полностью доверял, и я гордился его доверием. Честно скажу вам, Руперт, — ведь вы не возражаете против такой фамильярности, нет? — что, хотя интересы, которые я охранял, простирались весьма далеко и поэтому я, не злоупотребляя положением, часто мог воспользоваться моими познаниями к собственной выгоде, я никогда, ни в большом, ни в малом деле, не превышал своих полномочий — нисколько, ни на йоту. И теперь, после того, как он великодушно упомянул меня в завещании и отказал мне столь значительную сумму, что я могу более не служить, для меня будет истинным удовольствием — и это будет честь для меня — исполнить со всем доступным мне тщанием его волю в отношении вас, его племянника, отчасти бывшую мне известной, а ныне прояснившуюся еще отчетливее.