Ледобой. Зов
Шрифт:
— Боюсь, дело хуже некуда. Как со зрением?
— Не жалуюсь, а что?
— Гля, — Сивый показал. — Внимательно смотри. Солнце мешает, а ты смотри.
Млеч ладонью прикрыл глаза, прищурился, вгляделся. Солнце встало, бьёт в спину, горы залиты светом, как низинный луг весной, сама скала светла, что речной песок, и как… как можно разглядеть в яркий солнечный день на жёлто-буром камне сполохи цвета огня, расцветающие на валунах на мгновение-другое?
— Что это?
Сивый пожал плечами, кивнул на обвалившийся каменный навес.
— Там, за кромкой торец
— Там ничто не может блистать, — млеч с широко раскрытыми глаза помотал головой. — Скала только-только отломилась!
— А оно есть и сверкает, — криво ухмыльнулся Безрод. — Рисуй боевые порядки. Готовь к обороне.
Глава 28
Сотня окопалась. Ровно посередине ущелья, за телегами и палыми брёвнами, что натаскали со склонов, за щитами и невыразимым желанием пережить этот день. Вполголоса недоумевали, почему не прижались к скале-повалке, да сами себе и отвечали: Потому что! В воеводах тоже не дураки ходят, наверное, знают что-то.
— А если ничего не будет?
— Обзовёшь меня трусом и плюнешь в рожу. Забыл, что ли?
Взмёт потемнел, свёл брови в полосу, набрал было в легкие воздуху, но Стюжень решительно поманил млеча и тот, закипающий, нехотя подошёл.
— Помнишь, что говорил ещё там в Сторожище?
— Ну.
— Баранки гну. Не бросайся на обманку. Сивый — твоя обманка. Ищи того, кто стоит в тени, да смеётся. А кто стоит в Безродовой тени, да над всеми нами гогочет, ты и так знаешь. И его хохот покруче твоего будет. Скажи, что нет.
Взмёт смотрел на ворожца, смотрел, да и хмыкнул, растягивая губы в улыбке.
— Прощения просить не буду. Пусть не ждёт. Всё моё пусть останется со мной, хорошее или плохое. Переживём этот поход — скатертью дорога! Впредь век бы не встречаться!
— Судьба мудрее всех нас вместе взятых. Как будет лучше, так и сделает.
Перестояли полдень и заполдень, попробовали вымерить высоту преграды и вышло, что если обходить с лошадьми, придётся хвостатых и гривастых верёвками подтягивать. Солнце весело покатилось по склону вниз, и в теснине, зажатой меж двумя горами, стремительно потемнело.
— Ого, — Догляд поежился, кутаясь в верховку. — Ты гляди, ночь упала, ровно яйца на противень разбили. Только сюда не желток пролился, и не белок, а чернок.
— Кто о чём, а вшивый о бане! Только что ведь вечеряли! — Стюжень восхищённо покачал головой.
— Ну и что? Кто попеть любит, а я поесть!
— Ты глаза подыми, остряк, — старик показал вверх. — Сколько того неба, меж горами? Горсть да ничего для меня одного. Откуда свету взяться?
Неоткуда. Догляд дурашливо развёл руками и состроил рожу. Нетути света. Зато вон первых звёзд набросали.
Сивый, не уводивший взгляда с гор, вдруг резко оглянулся, коротко свистнул и поманил Взмёта, благо тот находился на глазах, и когда млеч подошёл, молча показал на седловину чуть левее стана.
— А ведь заполдень со скального среза они исчезли. У нас гости.
Там,
— Передать по цепи «тревога».
Тревожный шёпот расползся по стану, зашелестели вынимаемые мечи.
— Ну что, босяк, опять драчка? — Стюжень подышал на свой старый-престарый меч.
— А когда-то было по-другому? — и окликнув Догляда, наказал особо. — Стюженя беречь пуще глаза. Он ворожбу знает против оттниров.
И пока долговязый переваривал услышанное, да новыми глазами таращился на старика, Сивый подошёл к Взмёту, вполголоса бросил в спину:
— Упреди, что будет много огня. Должны знать.
Млеч, не оглядываясь кивнул. Безрод вернулся к Стюженю, присел на землю рядом, облокотился спиной на ногу ворожца, и тот по-отечески взлохматил сивые вихры…
Взмёт улыбнулся. Если в рубке выживет хоть один млеч, князь и воеводы обязательно должны будут узнать имя того остряка, что крикнул: «Эй, в лесу, огонька не найдётся? Костёр никак не разжечь!» и обрушил на мрачные, сумеречные склоны гогот сотни прокалённых глоток. Неизвестно, кто станет смеяться в конце, но помирать уже веселее, стоит лишь представить себе, как те, островные, стелются по тёмному лесу, дышат вполраза, чтобы не спугнуть раньше времени, как последние дураки нянькаются с каждой сухой веткой на земле, а тут тебе мало не в ухо орут, мол, не жмись, огонька дай. В чертог богов попадут все, без исключения, многие уже сегодня, но враг сядет за стол разозлён, а ты весел. И пусть ему вечно горчит питьё, и мясо встанет поперёк горла.
Мгновение или два было тихо. И светляки замерли. А потом гривадеров прорвало. Полезла дурная злоба. «А-а-а-а», да «У-у-у-у». И огни покатились вниз, и вот честное слово, те рывки, с какими стекали со склонов пламенные мазки, Взмёту больше всего напоминали… размашистый звериный намёт. Может волчий, может барсов — летит, замирает, вновь рвёт, опять замирает на мгновение. Стелется влево, вправо, влево. Млеч невольно оглянулся на Сивого. Это… это… Безрод скупо кивнул. Это они. Зверушки гривадеров. Больше некому.
— Твою мать! — прошептал Взмёт, набрал воздуху в лёгкие и рявкнул так громко, как смог. — Рукавиц не снимать!
На последним перестреле, у самого подножия горы — наверное, уже никогда не узнать, как оттниры это делали — огоньки превратились в огни, будто поддувалом угли раздули в пламя. Пламенные росчерки стекали от дерева к дереву, и нет-нет, начинала гореть темнота.
— Не темнота, — прошептал Взмёт, сжимая крепче меч. — Это сухостой горит в темноте!
А когда огненные высверки стекли со склона, понеслись по ровному и сделался слышен гул пламени, с каким шквал обрывает лепестки у огненных цветов, в долину, с дальнего её края, будто наводнение, ворвался полуночный ветер…