Ледобой. Зов
Шрифт:
— Я потом спрошу и про рукавицы, и про сапоги…
Полумёртвый от страха вожак почти не подавал признаков жизни, обмякший он висел в руках Безрода, который теребил порождение кузнечного горна Злобога, тряс, мотал так, что задние лапы выродка бессильно волочились по земле. Пёс только выл и смертельно ссался — Сивому попало на сапоги: правый просто распался вдоль голенища до самой подошвы и «развернулся», опадая на землю. Безрод закончил шептать, отбросил пса чуть вперед и… и в этот момент Взмёт понял о себе кое-что важное: не имеет значения, когда придётся постучаться в чертоги богов, но если за столом Ратника храбрецы попросят
— Оттнира… хоть одного… — прошептал Безрод и, закрыв глаза, плашмя повалился наземь.
Такое уже было и, кажется, не раз — расцепляешь веки и первая же правда, которую узнаешь о мире и о себе, оказывается до боли знакомой: у тебя болит всё! Видится пока плохо, будто через пелену смотришь, всё кажется смазанным, а желание сковырнуть кусок спекшегося песка из уголка глаза делается необоримым. Жаль, глаза не могут, как губы, собрать веки в гармошку и отплеваться.
— Ты гляди, очнулся! — сверху навис кто-то громадный и смачно чмокнул в лоб.
Обступили. Галдят, хлопают другу друга по плечам, и есть… есть что-то в их глазах, отчего понимаешь: тебя видят всего, до последнего уцелевшего волоса на бровях, царапают острыми взглядами, будто запечатанный ларец с самоцветами — а что там есть под крышкой? — только нет больше спасительной тряпки на лице, за которой можно было спрятаться.
— Лежи не вставай.
— Сколько дней валялся?
— Четыре.
— Сколько уцелело?
— Половина. Пять десятков. Здорово нас потрепали.
Ишь ты, лежи не вставай. Да как встать, если лежишь не на ложнице, а на еловых лапах, и ноги вниз не сбросить никак, а вставать придётся с земли, но такие подвиги пока не по силам.
— А Догляд где?
— Жив.
Языком ворочал всего ничего и свету в глаза пустил, будто волоковое окошко в тёмной избе на волосок отодвинул, но словно второй раз против огненных тварей вышел. На первый раз хватит…
— Сиди ровно, не дёргайся, — Стюжень отошёл на шаг, посмотрел так, посмотрел сяк. — Я знаешь ли не брадобрей и не стригаль. Станешь ёрзать, выйдет криво.
Сивый сидел на походной сидушке неподвижно, но была бы воля, разогнал бы всех по делам, все пять десятков, а так… если нет твоей воли, сиди, ухмыляйся.
— Старик, больно круто взял! Наголо хочешь остричь?
— Ага, парень мало того, что воевал, считай, без портов и сапог, так ему и с голой башкой ходить?
— Вон там, справа ещё забери, торчит!
— Да ты только кончики подпалённые режь!
— Надо было намочить. Гля, торчат как пакля!
— Дед, я всё понимаю, ворожба, туда-сюда, но волосы стричь, это тебе не снадобья варить! Тут душа нужна.
— Дай сюда, я покажу, как надо.
Безрод сидел, невинно закатив глаза к небу. Сейчас терпение Стюженя закончится, вон усы начал жевать, а это признак вернее, чем потащил бы меч из ножен.
— А ну цыц мне тут, болтуны! Кроме волос я ещё языки подрезаю! Заняться нечем?
Уцелевшие десятки весело разоржались. Да, нечем! Нечем! Когда такое бывало? Нет ни одного здорового, кто погрызен, кто подпалён, кто
— Ноги как? Держат?
Стюжень скривился и рукой махнул. Стоять можно, остальным сильнее досталось. Припадая на правую ногу, отошёл, ещё раз оглядел работу, покосился на гогочущих бездельников и громко возвестил:
— Готово! Следующий!
Сивый уковылял к ручью, скинул холстину, вытряхнул. Ручей узенький, шаг в ширину, уляжешься в руслецо, голову на камень, и хоть засыпай. Души всё равно пока нет. В небе она. Летает от счастья. Будто всю жизнь правды искал, понять хотел, что такое нега, а нега, оказывается, это после пекловых тварей в холодном ручье полежать. Если прислушаться, песню услышишь. Это тело поёт. Руки-ноги, обожжённая шкура, рубцы.
— Ровно синими верёвками опутан, — Взмёт прихромал со стороны головы, тяжело опустился на валун. — Болят рубцы?
— Давно отболело. Просто тянут.
— Пленных оттниров разговорили. Кто бы мог подумать… Из вулкана звери, пекло их естество. Уж как приручили, то отдельный рассказ. Ничего, порасспросим. Ещё ничего не знаю, а волосы, те, что остались, уже дыбом стоят. Пекловых тварей приручить… На человечину натаскивали что ли?
— Всё возможно.
Помолчали.
— Парни что говорят?
— Про тебя красивого? — Взмёт, морщась от боли, рассмеялся. — Про того душегуба со страшными рубцами? А вон что говорят. Слышно?
Ага слышно. Гогочут. Стюжень рыжего стрижёт, с усами до груди… ну, того, у которого были усы до груди. Хвост свою очередь отстаивает, он следующий, шутейно выталкивает здоровенного Мотыляйку, вернее пытается вытолкнуть.
— Против тебя пакость какую-то задумали, — Взмёт буркнул и отвернулся. — Подкатывал ко мне один. Дам против тебя показания или нет. Узнал откуда-то, что мы на ножах были. И баба с ним. Чернявая такая, красивая, зараза, глазки строила, мало из одёжек не выпрыгивала. Только я ведь не дурак. Да к тому же не красавец и шепелявлю. На меня бабы не вешаются. Даже пить с ними не стал.
— Грудастая? Ассуна зовут?
Млеч вытаращился на Безрода, словно в ручье, в котором и воробью ног не замочить, всплыл Морской Хозяин. Подумал, подумал и молча кивнул. Как на самом деле звали — мрак её знает, но титьки там… Молчал и Сивый. Вон когда всё началось. Не было ещё никакого мора в помине, а грязная задумка уже цвела пышным ядовитым цветом.
— Говоришь, грех на Догляде?
— У него на лбу написано «золото».
Млеч согласно кивнул. Сволочь ещё та.
— Ему половина сотни должна, — поморщился. — Была должна.