Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

— В Сторожище и под суд.

Оттнир на мгновение задумался, затем положил тяжёлый кулак на стол.

— С мором нужно заканчивать.

Глава 29

В один из дней, когда Догляд носился по пристани и доставал купцов и рыбаков просьбами продать ладью, а его посылали, а потом он заваливался на постоялый двор «Две кружки» и наливался бражкой, обещая себе, что ещё пара дней и он уедет отсюда к другой пристани, где ладейщики более сговорчивы и не так задирают нос, невольно подслушанный разговор вернул его в жизни. Люнддален несказанно удивился — ага, поучите купца лицедействовать — когда едва не на полуслове его прервал какой-то полупьяный долговязый вой. Видел он Люнддаленово корыто и полнее цены

за эту развалюху никто не даст, вот пусть хоть Стюжень и Безрод подтвердят. Подтвердили. Люнддален отчаянно торговался, несколько раз порывался встать и уйти, но старик и Сивый его возвращали. Сошлись на тридцати золотых, которых оттнир, впрочем, так в тот день в руки и не взял. Наутро, когда долговязый, звеня золотом в мешке, довольный донельзя ввалился в горницу Стюженя и Безрода в «Двух кружках», его уже ждали. Млеч сразу почувствовал неладное — то ли взгляд Сивого за повязкой остыл до немыслимой стужи, то ли мрачный Стюжень всем своим видом намекнул, что удачный день — это не сегодня, то ли оттнир скинул личину глуповатого тюти-неудачника и показался покупателю тем, что есть — несъедобным купцом с хищно поджатыми губами, а может быть всё дело оказалось в троих неулыбашках в бронях со знаком боянского князя: медведем с оскаленной пастью, а может быть из-за Взмёта, которого здесь и быть-то не должно было, а он есть и смотрит исподлобья так, будто пекловых тварюшек натаскал на людей именно он, Догляд…

— Вы чего?

Чьи-то руки втащили млеча в глубину горницы и прикрыли дверь. Долговязый попытался было убрать мешок с золотом за спину, но старик лишь покачал головой и протянул руку.

— Брось на пол.

— Нет! Моё!

«Медведи» отобрали у Догляда оружие, а Безрод задал вопрос, который что-то сломал в отравителе колодцев:

— Кто дал тебе это?

Взмёт впервые в жизни увидел, как взгляд человека за сущее мгновение избавляется от земных тягот — надежд, расчётов, задумок, желаний — делается невесом, отлетает на воздуся и стремительно избавляется от вменяемости. Люнддален видел, как несостоявшийся купец устремляет взор куда-то далеко, сквозь стену и видит, наверное, жуткое: глаза делаются широки, рот приоткрывается и шёпот слетает с обескровленных губ. Моровых увидел, что ли? Те сотни и тысячи изъязвленных, сожжённых внутренним жаром, растекшихся дурнотными соками из ран?

Долговязый млеч, глядя в никуда, безвольно выронил мошну, бессильно обмяк, привалился к стене спиной и закрыл лицо руками. Безрод кивнул «медведям», и Догляда почти уволокли, неблаго ходить он не мог — ноги не слушались. Так… переставлял, будто не ноги это, а войлочные дорожки, смотанные в столбики.

— Ты мог этого и не делать, — Стюжень исподлобья выглянул на Взмёта. — Эта скотина ведь присягала вашему князю.

— Будем считать, что он не пережил пекловых псов. И вообще… я после гор его не видел.

— Это оно самое? — Люнддален присел перед мошной с золотом.

— А поглядим, — старик присел рядом и медленно потянулся к мошне.

Золото — штука тяжёлая, ножек нет, убежать не сможет, но когда ты тянешь руку, а верёвочные завязки на горлышке, ровно живые змейки сдают назад, аж хвосток мешка за собой утягивают, тут уж выпучивай глаза в своё удовольствие — никто и слова не скажет. У всех такие глаза. Взмёт и Люнддален переглянулись. А когда Сивый, ухмыляясь, в свою очередь протянул руку к золоту, полотняный мешочек весь мало ветром назад не сдуло: обтянул тяжёлое содержимое, будто рукой подсобрали. Только золото внутри и помешало убежать.

— И сдаётся мне, когда ты коснёшься мошны, он узнает, — встревоженно бросил Стюжень.

— Только бы от страха не сдох, — Сивый через силу потянул губы в стороны — называется «улыбка», если кто не понял. — Нам ещё третьего искать.

Будто кнутом щёлкнуло: едва слух всем в горнице не посворачивало к Злобожьей матери — воздух задвигался, словно поворотливый толстяк, дотянулся до каждого, весомо пихнул. И ведь в «нырок» не уйдёшь и в ответ не ударишь, а в середине горницы точно прореха нарисовалась, и темнота посыпалась из ниоткуда, как чёрная

мука через хозяйкино сито, да в воздухе и повисла. Три глаза, не три: висит себе чёрное облако, по краям синим отблескивает, чувство времени подтирает — мгновение прошло или полдня, поди, разбери. Сидишь на полу на заднице, а в глазах звёзды пляшут. А потом ещё раз «хлоп» — точно кто-то огромной жадной пастью исполинским вдохом облако всосал; тебя, чисто пустой мешок, теперь швыряет вперёд, ровно опора из-под рук исчезла, в ухо воронку засунули, и та же невидимая сволочь ну давай лёгкие в дудку загонять.

— Твою мать! — заорал Взмёт на коленях, зажимая уши. Совсем дурак что ли?

— Мать…! — согласился Люнддален, раскачиваясь и отчаянно промаргиваясь.

А Сивый держал мошну, стоя на колене, второй рукой за пол держался, держался крепко, точно корни пустил, из кулака лишь хвостик мешка торчал, да и торчал-то обречённо, беспомощно, а на пол падали чёрные хлопья, не то снега, не то пепла. И студёно сделалось в горнице, аж пар от дыхания пошёл.

* * *

— Сторожище в полудне ходу, — рыбак показал на запад. — Если ветер попутный, так и вовсе четверть.

К вечеру Коряга перешёл рубеж млечских и боянских земель, встал на ночлег в небольшой рыбацкой деревушке, а повечеряв, да расспросив хозяина где, куда и сколько, буркнул еле слышно: «Сушей, пока сушей».

— Дела в Сторожище что ли?

— Да не в самом Сторожище, — Коряга махнул рукой. — На Скалистый мне. Заставу, понимаешь, усиливать направлен.

— Ты гляди, — хозяин даже на месте подскочил. — Неужто князья поумнели, объединиться решили? Хорошо бы, конечно, на одном ведь языке говорим. Вот мы с Легоньком, это сосед мой, двоюродные братья, и нет бы нам…

— Так, говоришь, попасть туда легко?

— Если прямо на углу встать, — рыбак начал объяснять. — Ну… там суша угол рисует: здесь пряменько идёт, а левее — в губу обрывается…

— Ну, угол, — млеч кивнул. — Знаю. Где Озорница со скал в море падает?

— Не, угол чуть дальше от Сторожища по губе, аж до самого моря. Вот, стало быть, если прямо на углу встанешь, до Скалистого на лодке можно доплыть. Если небо чистое, конечно. Хорошее место для заставы, вот не сойти мне с этого места! Лучше не придумаешь! А знаешь почему?

— Почему? Я же должен знать, куда еду службу ратную тащить!

— Если с полуночи идёшь на полдень Скалистый никак не минуешь — донные скалы там и справа, и слева. Мелкие, зараза, и волны там постоянно, и ветер какой-никакой ураганит — даже если во всей остальной морской округе тишина и безветрие.

— Волны?

— Ага. Хоть семи пядей будешь во лбу, хоть места те будешь знать, как родинки на теле своей бабы, всё равно не убережёшься. Располосует днище, чисто когтями.

— И только около Скалистого…

— Ага, и только около Скалистого море мало-мало глубокое. Стало быть, идёшь ты на ладье воевать Сторожище, хочешь, не хочешь ручкой помашешь заставным. Они тебе: «Вы куда?» А ты в ответ: «Сторожище хотим захватить». Заставные: «А-а-а, ну ладно», и вестовую птичку в небо фу-у-ух!..

— Птичку в небо… донные скалы, — утром Коряга шёл верхом на запад, вспоминал словоохотливого рыбака и криво улыбался. — Расскажи мне то, чего я не знаю.

Угол, значит, угол. Дорога идёт вдоль берега моря, заблудиться невозможно. Разок повстречал моровых. Жизнь больше не будет прежней. Как пахари добрались до моря, оставалось только гадать. Четверо, ещё живые, сидели вокруг прибрежного валуна, в перестреле от полосы пенного прибоя, и сил встать у них не осталось. Над умирающими летали чайки, но даже пернатые твари не польстились на добычу, ровно чуяли угрозу, просто крутились в вышине и орали. Увидев болезных, Коряга остановился. Ждал, покажутся ещё моровые или это всё. Это всё. Можно спокойно объехать, неожиданностей не будет. Но когда млеч обходил валун с умирающими шагах в пятнадцати правее со стороны моря, один из четверых открыл глаза и что-то прошептал. Мог и должен был проехать, ведь ничто сотника млечского князя с землепашцами не связывало, но отчего-то Коряга остановился.