Ледобой. Зов
Шрифт:
— Ты и твой повелитель… На что ты надеешься?
— Да, да, мой медовый, я уже давно поняла, что повелитель он только для меня. Нет больше нужды это подчёркивать. Ну-у-у… как тебе сказать, — Ассуна сунула палец в рот, поджала губы и, дурачась, закатила глаза к потолку. — Меня вполне устроил бы еле различимый среди знати слух, что некая черноволосая дева, в ложе к которой частенько ныряет дерабанн, родила ему сына и в противовес добропорядочной законной жене позволяет повелителю делать с собой абсолютно все.
— А в том, что окажешься лучше законной жены, которой пока нет, ты
— Паточный мой, ласковый мой, проницательный мой, — чернявая лизнула колдуна в шею. — Кому как не тебе знать, на что способны законные жёны Хизаны? Вернее то, на что они не способны. Ну, улягутся в ложе, как бревно, ну раздвинут ноги и зажмут себе рот, дабы не заорать и тем не выдать в себе живую. И всё. То ли дело тайные жёны…
Ассуна вскочила с коленей Ужега, развернулась к колдуну спиной, медленно потянула платье до середины бедёр, ещё медленнее нагнулась и, как иной делает это пальцами, перещёлкнула персиками, раз-два. О-о-о-о, она умела это делать: край ярко-синего платья, будто подбитый снизу, завернулся на одно из восхитительных полушарий, открыв и скрыв ровно то, что возжигает в мужчине огонь желания и будоражит воображение.
— Ты, безусловно, повелительница…
— Продолжай, мой сладчайший.
— Ярких тряпок. Тут тебе равных нет. Ты величайший предводитель войска платьев. По твоему приказу тряпки совершают обходы и наступления — закрывают твое тело и покидают его по малейшему знаку.
— А могущественные дерабанны и праведные колдуны падают ниц и мечтают проникнуть в тайные сады, где растут плоды желаний и вдохнуть их пьянящий аромат…
— Моя жена в простом белом платье более желанна, чем ты без одежды вообще.
— Нектар моей души, — Ассуна закинула колено на бедро Ужега, убрала руки назад, выпятила грудь и притворно тяжело вздохнула. Ну, проходила до того ладонь между лицом колдуна и плотью чернявой, а после вздоха сосок, едва не дырявящий яркую ткань, встал прямо против его губ. — Можешь говорить что угодно, но как старые, мощные корни рвут землю, так сокровище твоих чресел вот-вот рассадит холстину портов.
— Тело слабо и бессильно противиться зову естества. Я укреплю против тебя свой разум!
— А представь на мгновение, — Ассуна медленно расстегнула платье, запустила ладонь за пазуху, обтёрла под грудью и поднесла пальцы к носу колдуна — тот лишь чудом не закачался и не заревел. — Вот поставил ты меня на колени, развернул половины моего персика и глубоко-глубоко высадил своё семя. А потом… когда у дерабанна родится ребёнок, он вполне может оказаться… твоим! Хоть и незаконнорожденный, но мало ли как жизнь повернётся? Вдруг с законными отпрысками повелителя что-то случится? Колдун ведь может прозреть сквозь время? Порассуждать о превратностях жизнь колдуну ведь позволительно?
— Ужег, ты многое видел, через многое прошёл, — забормотал он вполголоса, — Укрепи дух свой, закали твёрдость свою, как в кузнице закаливают острые клинки.
— Погромче, мне плохо слышно, — чернявая, дурачась подставило ухо под шепчущие губы.
Колдун против воли скосил глаза: чистая, тонкая шея набегает на прямые и ровные ключицы, от ключиц змеится вырез платья, а там, в полутьме
—…твою мать, какая же ты мразь.
— Да, сладкий, я мразь! Твоя мразь! Разорви на мне это платье, употреби любым из известных тебе способов, молю только об одном: птицы, что сидят на крыше, должны от моего крика в испуге улететь прочь!
— Если меня хватит удар, травить людей будет некому, — Ужег еле-еле растянул губы, и отчаянно проморгался: с него лилось, на бритой голове пот застыл каплями.
— Ну, конечно, дело превыше всего, — Ассуна согласно кивнула, многозначительно прикусила нижнюю губку, потом медленно потянула длинную шею и гибким языком слизала пот с бровей колдуна. — Отдыхай, мой мучитель. И прошу, придумай уже, как распнёшь меня на ложе. А, может, на столе. А, может, на лавке…
Она разом избавилась от томительной медлительности, стремительно отпрянула и широким шагом вынесла себя из горницы…
— Там подонок, — мрачно буркнул Сивый, показывая вперёд.
— Забрался же в глухомань, — Стюжень покачал головой. — И заметь: отсюда равно близко и к млечам, и к нам. Почти на границе.
Безрод с пригорка оглядывал одинокий сруб на небольшой поляне в кольце лесов настолько древних и вековечных, что отсюда, с расстояния в перестрел чащоба казалась просто чёрной.
Небольшой отряд, верховых семь-восемь, рванул от избушки и скрылся в непролазной чащобе.
— Глухомань, глухоманью, а стёжка в большой мир, я уверен, есть, — старик махнул рукой на вереничку всадников.
— Это хорошо, что глухо, — усмехнулся Сивый. — Криков не услышат.
— Выждем, — Стюжень показал пальцем. — Тракт в той стороне. Как птицы там встанут с деревьев, значит, проехали наши всаднички. Можно спускаться.
Безрод кивнул. Ждём. Где-то там, под покровом лесной кроны, отсюда невидимые, шагом идут конные — даже осторожная рысь невозможна в густом лесу — здесь и там, по-одной, по-две встают над лесом вороны. Птичья беспокойная цепочка утягивается всё глубже и дальше, всё дальше и глубже, и когда огромное чёрное облако, видимое даже на расстоянии пяти-шести перестрелов исчертило черными точками синее полуденное небо, Безрод и Стюжень переглянулись. Пора. Безрод проверил нож, легко ли выходит, старик бросил лишний взгляд в суму, и только было оба собрались положить первый шаг вниз, к избушке, кто-то вышел из сруба, повернулся в их сторону, приглашающе махнул и свистнул. И ещё раз махнул. Показал: спускайтесь, жду в доме.
— Твою мать, — не сдержался ворожец, хлопнув ладонью о ладонь, а вышло будто заступом припечатали свиную тушу. — Засада?
Сивый, усмехаясь, помотал головой. Ну, сколько мечей может прятаться в том срубе? Все, кто мог войти, уже вошёл, кто должен был выйти, вышел. Появись какой-нибудь отчаянный стрелок в окне, видно станет сразу. А в рукопашной…
— Сходим спокойно.
— И вот ещё что, — ворожец оценивающе оглядел Сивого: дров не наломает, с порога не оторвёт гаденышу голову? — Сразу вусмерть не бей. Пусть сначала язык развяжет.