Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

— Первый раз черенком метлы, — Верна подошла ближе, усмехнулась и показала на межключичную ямку. — Впрочем, второй раз туда же, третий — по всей морде. Потом тройку в голову: справа под ухо, слева под ухо, подбородок снизу. Для верности по башке добавила.

Ухмылка у нее… знакомая. Будто где-то уже встречал.

— Врёшь. Руки-то не разбила. Вон костяшки целые.

— Дурак и есть. Мне руки нужны целые, детей тетешкать, да мужа ласкать. А в кулаки я камушки взяла.

— А метла откуда в лесу взялась?

— Дуб тот особенный, на нем черенки

растут и летом сами собой в метёлки связываются. Не знал?

Коряга молча буравил бабу жгучим взглядом. Грудь вон платье рвёт, соски наружу лезут, она потому в плат и кутается — у него взгляд острый, намётан — и вроде ушёл морок, а не получается перестать раздевать её глазами.

— А муж где?

— Дурак ты, Коряга! — гоготнул Щёлк. — Для равновесу вторую щёку подставить хочешь?

Млеч непонимающе замотал головой. Что он хочет сказать? Вторую щёку? А что с первой было? А-а-а… Это выходит… получается… выходит… получается… на… Безродову жену полез что ли? Нет, конечно, знал, что он где-то здесь, но что эта баба — его… И самого не видать что-то. И ночью не вышел. А и вышел бы, удалось бы углядеть хоть что-нибудь кроме этой? Ничего ведь не замечал кроме неё, молния рядом ударь — не почесался бы и ухом не повёл бы.

— Воевода, разгоняй свой муравейник, — Ясна показала на парней, те довольно заржали: ха, муравейник! — А сам поди сюда, пошепчемся.

Щёлк определил заставным задачу, распустил, а сам подошёл к ворожее.

— Ты вот что скажи, правая рука, если юродивого за непотребным возьмут, какой с него спрос?

— Палок в рёбра для острастки, да и всё. Не соображает же! Так хоть запомнит!

— Этот такой же, — Ясна кивнула на млеча, бычком глядящего кругом лиловыми глазами. — Вижу, давние вы знакомцы. Что скажешь?

Щёлк смерил Корягу внимательным взглядом.

— В какой-то день показался мне безнадёжным дураком. Крепко от них Безроду в своё время досталось, и уж как водится, отдачи без крови не случилось. Порвал его наш. Покалечил, да в живых всё же оставил. И вот сподобился, дурень. Опять.

— Кто-то ему Вернушкин плат всучил, да накрутил по-ворожачьи так, что до сих пор бедолага не соображает. Гля, зенками подбитыми её раздевает, и плевать ему, что люди здесь, а сам связан. Не уверена, что он вообще знал, на чью жену позарился.

Щёлк хотел было отрезать, мол, незнание от ямы не освобождает, потом вспомнил — юродивый же. Голова пустая.

— Выяснить сможешь?

Старуха пожала плечами.

— Попробую.

— Не попробует, а сделает! — Тычок с важным видом погрозил из своего угла.

— Тычок, а говорят купцы подходят. Досмотреть бы и пошлину взять!

— Это мы мигом, — старик с важным видом встал со скамьи, подтянул порты и, выходя, погрозил ворожее ещё раз. — А Ясна, конечно, сделает всё!

— Так ты, выходит, давний друг Безрода, — Верна усмехнулась, и Корягу словно резануло — с кем поведёшься, от того и наберешься.

— Ухмыляешься жутко. Не щерилась бы.

— А ночью это тебя не остановило, сладкий мой.

Коряга

отмолчался.

— Всем по делам пора. Вечером почищу его. Ты будешь мне нужна.

— Пей!

— Отрава?

— Дурак?

Так и глядели друг на друга: Коряга угрюмо, Ясна насмешливо.

— Ладно, давай по-другому. Говорят, страсть как не любишь в дураках оставаться. Врут, поди?

— Чего это врут? Никто не любит.

— А по всему выходит, остаёшься. В дураках.

Пленник таращился на ворожею, и Ясна будто наяву видела его мысль: вот ползёт она змейкой по траве, слева упал с дерева яркий осенний лист, змейка, ровно на добычу, юркнула в сторону и обвилась вокруг желтого пятна. Яркий, броский лист — Верна, змейка — млеч. Коряга глазами Верну ищет, и ломает его, ровно дуронюха: тех аж в калачи крутит, если не нанюхаются своей дряни.

— Хотели бы прирезать, уж давно сделали бы. Труп в море со скалы, и ни слуху, ни духу.

— Ну выпью, а дальше?

— А дальше узнаю, кто тебя накрутил. В общем, сведаю, кто из тебя дурака сделал.

— Развязывай, выпью.

— Пей, потом развязываю.

Коряга оглянулся. Стоит за спиной кто-то из дружинных, усмехается, молодой, в той войне что-то не получается его упомнить, может и не было молодца в Сторожище. Глядит в оба глаза, чуть что — запинает до полусмерти, старуху без подмоги не оставит. Млеч кивнул. Давай своё зелье.

Ледок и Вороток втащили млеча в баню Ясны, самостоятельно передвигать ногами Коряга не мог: висел на плечах дружинных, голова болталась по груди, он пускал дурацкие слюни и мычал.

— Клади на полок. Один свободен, второй останься.

Вороток, глядя на млеча, состроил рожу отвращения, аж перекосило его, и руки вперёд выпростал, мол, только не я. Ледок равнодушно пожал плечами, дескать, мне всё равно, не хочешь — иди. Ясна вручила Ледку злополучный платок.

— Отдай ему. Постучи по щекам, заставь открыть глаза и отдай.

— Бить сильно?

— Не усердствуй. Понимаю, убить его хотите, но всему своё время.

Ледок отвесил млечу пару смачных оплеух, и когда несостоявшийся насильник лениво открыл глаза, развернул плат для пущей верности. Ну плат и плат. Коряга бессмысленно таращился на кусок крашеной тканины и даже ресницей не дёрнул.

— К чему это?

Ясна обернулась.

— К Безроду хотят подобраться через тебя. Вот и думай, кто ему зла желает. Мужчина мог?

Верна уверенно кивнула.

— Мог!

— Правильно. Мог, но не в этот раз. Этот плат ему вручил не мужик. Готова?

— Сначала рыжую?

— Да.

Верна нахлобучила на голову льняные лохмы, крашенные в рыжий цвет.

— Какая же я страшная… Наверное!

— Переживёшь, — Ясна хлопнула Верну по заду, подгоняя вперёд.

Папкина дочка, мамкина любимица вздохнула, под накидкой расстегнула ворот платья, забрала углы с застёжками, как можно глубже, руками приподняла груди в вырез и шагнула к полку.