Ледобой. Зов
Шрифт:
— Дед, я тебя мольбами заклинаю, не произноси это вслух! Даже тут, дома. Про улицу уже не говорю!
— Что ты, девонька, что ты! Язык себе отрежу, а слова купчишкам не дам!
Верна постояла ещё немного, несколько раз вздохнула, сказала отчего-то без касательства Жарика и недавнего пожара просто так, в воздух:
— Щёлк вот Черноглаза просит. Хочет на подходе к запретке на длинной верёвке оставить. Купцы повадились шастать. Потаёнки заставные покоя не дают.
— И дашь?
— Дам. Вот теперь же дам. Все своих псов дадут.
— Говорил же: купчишка
— Темно уж. Пойду. Жарик, поди, все мётлы попрятал, чтобы я хворостин не надёргала.
— А ты, конечно, знаешь, куда попрятал… — усмехнулась Ясна.
Верна только плечами пожала.
— В лес отволок. Куда же ещё? В избе найду враз.
— Жарик, метлу не могу найти. Не видал?
— Ма, вот клала бы на место, не пришлось бы искать!
— Боюсь, на ночь дом неметён останется. Твой отец прознает, выгонит меня в сарай жить.
— А мы не скажем. А мётлы завтра найдём, ага?
— Растяпа же у тебя мать. Две метлы в доме и обе куда-то дела.
— А я тебе завтра помогу. Вот увидишь, найдём.
— Спать, Жаркий! Я сказала, спать!
— Ма, а про подвиги расскажешь?
— Про какие подвиги?
— Отца.
— Сто раз ведь рассказывала. Что там ты не знаешь?
— А как он Брюнсдюра срубил! Вот это.
— Нет, Жаркий, спать. Ты сегодня… человека спас, устал, поди. У тебя уже собственные подвиги пошли. Отец приедет, будет тобою гордиться.
— А ты будешь?
— А я уже горжусь.
— А Черноглаза куда свела? Я видел.
— Щёлк попросил. Чтобы купцы не забрели, куда не следует.
— Ну, дальше Черноглаза не пройдут. Он как гавкнет, так со страху в порты…
— Спи.
В скупом пламеньке светоча навощённое солнце на стене подмигивало одним глазом, тем, в котором плескался отраженный огонёк. Мальчишки сопели: Жарик слышно, время от времени поджимаясь в калачик и распускаясь, а Снежок умиротворённо, с пузырями. Скоро младший проснётся, есть потребует. А вставай-ка, красота, да сходи вымойся. Жарень такая стоит, что только этим двоим всё равно. Верна встала со скамьи, потянулась, ровно кошка, и выскользнула из дому.
Пса нет. Свели куда-то. Это Коряга понял отчётливо. Скрючившись в три погибели, млеч стоял под раскрытым окном, и пока она говорила, его трясло так, что по хребтине скатывалось и в рёбра отдавало, а когда прошла близ окна и сквознячком её пряный аромат швырнуло наружу, да прямо в нос, он с трудом удержал в груди рёв. Вот честное слово, когда в глазах пляшут разноцветные круги и звёзды, даже не понять, ночь на дворе или день, а в ушах гудит так, что морским раковинам только со стыда удавиться. И, наверное, кто-то трезвый, с разорванной щекой и злющим взглядом что-то орёт в голове, срывает голос, но что ты услышишь за тем неумолчным гулом, который есть стыдобище для морских раковин, и кажется сердце подскочило и в горле стучит — ни сглотнуть, ни вдохнуть.
Верна выскочила со светочем на порог,
Чуть в стороне от дома, почти на самой границе поляны и леса Сивый устроил летнюю купальню. Утром ведро наполняется водой из крохотного ключика, поднимается на длинный шест, и целый день вода греется, нежится на солнце, а вечером знай себе наматывай верёвку на вороток, вроде колодезного, только поменьше, опрокидывай ведёрко помаленьку. У самой купальни Верна забрала из крытого домика, вроде скворечника, жменьку перемолотого пенника, ушла за густые, непроглядные кусты, сбросила платье, и уже собралась было взяться за рукоять ворота, как некто, неслышный, ровно уж, и могучий, будто медведь, возник за спиной и, облапив рот, прошептал, водя носом по шее:
— Не так быстро, милая. Потом помоешься.
Ровно смолой ты обмазан, а в тебя дурака светочем ткнули — вспыхнул скорее молнии на небе. Одной рукой закрыл ей рот, второй… обнял за живот, прямо под тяжёлой грудью, а живот, зараза, у неё плоский, пупок выпуклый, а зад — так получилось — прижал к чреслам, и гори-полыхай, сотник млечского князя, вон умная голова покатилась, глаза страшные сделала, стращает, пугает, только нечем тебе, соколик, больше думать. Передвинул руку повыше, на грудь… Вот ведь тварь, сволота… сосок такой, аж руку тряхнуло и дрожь от плеча по телу пронеслась и в озноб швырнуло с испариной — здоровенный, не закрыть пальцами, будто сливу дичку держишь.
А потом неожиданно она лизнула тебе пальцы, руками жадно зашарила по портам и задышала так, что поди пойми, она дышит или стонет, мало колени не подгибаются.
— Ааи ай.
— Что?
— Ааи ай.
Говорить дай. Ладонь отлепил лишь на самую чуточку, только воздуху пустить. Листок не пролез бы.
— Услышу что-то громче шёпота, шею сверну!
— Ты один? Друзья-болтуны поблизости есть?
— Тебе-то что?
— Лишь бы не трепались. У меня дети и мне здесь жить.
Руками жадно по паху шарила, потом собственные булки раздвинула, Коряжье бедро поймала в горячую ложбину, задом сыграла так, что млеч дышать забыл, потом спиной прижалась, мало не растеклась, ногу завела назад и щиколоткой икру погладила. И задышала так, что млеч прикрыл ей рот как раньше.
— Тише!
Кивнула, жадно облизнула руку. Коряга ослабил захват, пустил воздуху под ладонь.
— Муж паскуда, тварь холодная! Хоть бы слово доброе сказал! Бьюсь, разбиваюсь, согреваю — кусок льда. И сейчас ты меня возьмешь! И не стыди! Я местных знаю, а ты не здешний.