Ледобой. Зов
Шрифт:
— По бокам идут, да постреливают из-за деревьев, — в бешенстве прошипел Медяк Сливе, едва вышли из чащобы. — Тут никаких щитов не хватит!
— Ещё двадцаточку положили, — угрюмо плюнул тот, бросив косой взгляд на Грюя.
Воевода точно спиной чуял… а может глаза на затылке открылись: бросил, щит, облапил обоих за плечи, прижал к себе, и чисто кот-мурлыка завелся у него в глотке, пророкотал:
— Вы придурки. Оба! С того мгновения, как золото нанимателя исчезло в наших сумах, мы обречены. Не те, так эти, но обниматься с Костлявой придётся. И только у меня
— А кто та баба, что в ладеечку бросили? — вдруг спросил Медяк, сощурившись.
— Кто много знает, умирает быстро, — Грюй растянул губы в улыбке, и краснобородого аж ознобом по спине протянуло, ровно плетью. Чуть зубы не лязгнули. — Шучу, дурень рыжий. Как вернёмся, по кругу блядищу пустим. Что останется — сменяем.
А когда на лысом взгорке ватажники увидели избы, недоумённо переглянулись. Это и есть застава? Вот так просто? Стоят избы посреди пустоши и никакой тебе крепостной стены, ни даже земляного холмика или рва?
— Это застава? Вот эти пустые и тихие дома — всамделишная застава?
Грюй поёжился — шерсть под доспехом дыбом встала. Всё, что знал о битвах, сражениях, осадах, взятии крепостей, мурашками оторопи вылезло на тело. На этом проклятом острове всё непросто, всё встало с ног на голову — полста подстреленных, поломанных, пронзённых, оставшихся в лесу и на поляне криком кричат из палат Небесного Воителя: «Не лезь туда! Перещёлкают, ровно куропаток!» Да, всё верно, могут и перещёлкать, да собственно, уже щёлкают, но если мечта одним прекрасным днём найти обиталище того ублюдка с ледяным взглядом несколько лет не даёт в душе остыть жажде мести, ноги сами не отвернут назад. Взглядом воеводы окидываешь местность, колючий глаз разом выхватывает невеликие размеры полян — как раз достать стрелой середину пустоши из любого места чащи, а про те чащобы и подумать жутко, не то что соваться туда. Даже мысли вязнут, про ноги уж и говорить нечего. И холодок инеем выстилает нутро, аж печка захлёбывается, та самая, что полыхает в душе местью. Не хватает её уже.
— Всё сжечь. На дом отряжаю по два человека. Подпирать двери, выносить окна и поджигать. Внутрь не входить. Если узнаю, что кто-то сделал по-своему и пошарил в дому… а ничего ему не сделаю. Боюсь, наказывать будет некого. Всем остальным ждать.
Ватажники зароптали, не прошерстить дома? А добыча?
— Недоумки! Перережут, как баранов, не успеете даже голову повернуть в нужную сторону. Всё ясно?
Глухо загомонили. Ясно. Нельзя оставлять за спиной угрозу.
Три пары поджигателей шли, закрывшись щитами со всех сторон: по одному висело на спинах, ещё по два каждый держал в руках и вроде даже подойти удалось — стрелы не свистели, земля не отверзалась — вот они, крылечки, пора отворять створки светочей и лить масло на стены, но в самое последнее мгновение случилось то, чего никто и не ожидал и в то же время с испугом ждали чего-то подобного. Вспыхнуло справа, полыхнуло слева, в ночное небо Скалистого улетели истошные крики, и в разные стороны разнесло двуногие костры, блажащие хриплыми голосами.
— Эй, на ладье, — прилетело откуда-то из домов. — К досмотру готовы?
— Тварёныш! — Грюй выхватил лук, одним мощным рывком до скрипа согнул плечи и отпустил стрелу
— Ну-ну… хлебушком в чарку — оно, конечно, вернее выходит.
Грюй, зарычав, оглянулся. Непроходимый бурелом.
— Ждали, ублюдки, — двое, что ходили поджигать и единственные остались целы, подбежали со всех ног сами не свои. — Только подошли — они шасть из-под крыльца, один плескал чем-то, второй светоч бросал. И не один раз плескали — два! Второй после светоча. И щиты не помогли.
— Слушай меня, — рявкнул воевода спесяевских, — Со всех ног бежим вперёд! Двумя отрядами! От дома к дому! Жечь! Не дробиться! В одиночные схватки не вступать. Даже теперь нас вдвое больше заставных! Повторяю, в рукопашную один на один не вязаться! Около домов не задерживаться. Пошли!
В летних травах, волнами катающих белесый блеск из края в край, пошёл странный прибой. Лязговитый, орущий и топотливый. Прячась за щитами, спесяевские человеческой рысью с опаской неслись вперёд. Ждали «подарков», против собственной воли шептали про себя: «Давай, давай! Только в щит» и дожидались. Не всегда в щит, здесь и там соратники падали под ноги, стрелы летели со всех сторон, порой ватажникам казалось, что смерть сходит с тетив заставных даже снизу. Медяк собственными глазами видел в ком-то сразу три стрелы.
— Щиты! — рявкнул краснобородый, первым подбежавший к дому.
Ватажники, точно рыба, сбившись в плотный косяк, за мгновение обросли деревянной чешуёй, в которую немедленно впились хищные жала стрел.
— Давай! — крикнул Медяк. — Шевелись, отродье!
Один из соратников швырнул внутрь глиняную питейку с выдержанной брагой, шваркнул об пол светоч, и краснобородый тут же закрыл дверь, подперев лесиной, поднятой в лесу. Выбили окна, и собранно, с острасткой перебежали в деревянной чешуе к следующему дому.
Стрелы продолжали лететь со всех стороны и, несмотря на щиты, находили себе жертв. Безудержного смертоносного ливня с неба больше не было, но едва лишь кто-то из ватажников, зазевавшись, приоткрывался, один-два смертоносных подарочка от заставных немедленно дырявили беднягу. Когда заполыхали все дома, с десяток налётчиков остался на взгорке, но говорят же: «Ничто не может длиться вечно» — там, впереди, разгоняя ночную темень, убежавшую от пожарищ, один за другим вспыхнули светочи. Десятка два. И прилетел чей-то звонкий голос:
— Так как, досматриваться будем?
Ему ответил торжествующий рёв спесяевских. Наконец-то! Враг во плоти, живой, на двух ногах, видимый и осязаемый, которого можно схватить за горло и вспороть брюхо!
— Братва! — Грюй вскинул меч и щит над головой, — мы сожгли их дома! Им больше некуда вернуться! Эти придурки даже не догадались поднять крепостную стену! Понадеялись на хитрые леса да поляны с подарочками! А, кстати, так себе подарочки! Правильно я говорю? Мы ведь здесь!
И если бы создали боги птиц, слепых да глухих, даже те с деревьев поснимались бы от рёва грюевских.