Ледобой. Зов
Шрифт:
— От неё, действительно, ворожба волнами исходит, — Стюжень кивнул, покрутил в руках пис а ло, едва не сломал.
— Как волна смрада от трупа, — вздохнула Ясна.
— Давай, беспортошный, рассказывай.
— Нашли в море. Кругом туманище, да вот первая странность — Гюст будто колыхание завесы углядел за перестрел. Ровно клубы волнуются, колобродят. Так бывает, когда дым ладонью ворошишь. Ну, или парусом. Ладно, подняли эту. Всё как должно быть — обезвожена, мокрая, соль коркой на лице, обломки досок верёвкой связаны. Вроде
— И говорят, не только глазками, — Ясна повернулась к Сивому.
— Про то сами разбирайтесь, — Безрод усмехнулся. — Доски увязаны морским узлом. Едва громко попросил Гюста обглядеть плотик, разрезала узлы и выбросила. Ледку сказала, мол, у них так принято. Дескать, распустила узлы — прочь беды и страдания.
— Ещё странности?
Ещё? Сивый вздохнул. Странности человек ногами и руками творит, да языком отливает. Мог бы связать ей руки-ноги, сделал бы, не поморщился. Затычку в рот, повязку на глаза, верёвочную петельку на руки, второй конец — к ошейнику Черноглаза.
— Про голубиную службу спрашивала. Есть или нет.
— Голубиная служба?
— Да, — Сивый глотнул молока, закатил глаза. Хорошо!
— Есть ли связь с Большой Землей, — задумчиво пробормотал старик, — Как быстро можно дать знак беды. А ты что?
— А что я? — Безрод усмехнулся. — Дурак, он и есть дурак. Мечи наголо! Руби! Коли!
— Выходит, не сказал.
— Ясное дело не сказал. Нет их у нас. Ничего не увидела, ничего не показал.
— Н-да, и ведь не соврал. Голубь — штука ненадежная. Моречник догонит, только перья полетят. Мы, кстати, ещё парочку моречников привезли. С черной полосой на хвосте. А дети не могли всё рассказать?
— Жарику особо наказал за гостьей глядеть в оба глаза. Мол, береги чернявую, не заблудилась бы.
— И?
— Ровно воду плеснули в костер. Или молока в рассол. Едва шерсть на загривке у неё не встала.
— Чуяла?
— Не без этого. На тень бросалась, не по себе ей было, да сама не понимала, отчего.
— Мальчишка твой особый, — Стюжень улыбнулся, повыше подобрал усы, припал к кружке с молоком. — Знать этого она не могла. Вот и шипела. А на пристани что за скоморошество было?
— Верна её уделала, — Сивый хмыкнул. — Эта соблазнить решила, через плотские утехи всё выведать. Ну моя и того…
— С ворожбой соблазняла?
Безрод кивнул. Старики переглянулись.
— А ты, значит, кремень. Не поддался.
— Ага, я такой.
— Сдается мне, не её это ворожба. Накрутил кто-то. Сама по себе девка чистая, но поработали с ней основательно.
— Думаешь, не знала?
— В тёмную ли её использовали? — Ясна помотала головой. — Знала, конечно. И выставлять её невинной овечкой не стоит. Но ворожила не она. Пустая, дурёха.
Стюжень встал из-за стола, заходил туда-сюда.
— А теперь слушайте новости с Большой Земли. У млечей мор идет. На самом рубеже с нами. Твой лучший друг Коряга из уморённой деревни привез нечто. Ставенки. А на них кто-то очень обозленный изобразил… тебя. И думают млечи, что деревенские нарисовали
Безрод помолчал, затем кивнул, усмехнулся. Одно к одному складывается, и ровно не само собой, а некто складывает.
— На той седмице к матери в род ездил.
— Лучше некуда! Это ведь на самой границе с млечами!
— Все время на глазах был.
— Это будешь объяснять Белочубу и Коряге. Мор и у нас. И не только мор. Кто-то купеческие поезда разоряет, людей режет, будто скотину. Нашли одного выжившего, парень из охраны полуденного купца. Ну как выжившего… умер все равно, но перед смертью описал злодея. Угадаешь?
Ясна в ужасе прикрыла рот ладонью, повернулась к Безроду. Стюжень подошел к столу, оперся ладонями, навис над Сивым.
— Говорит, видел чужого в синей рубахе, сединой припылен, рубцы по всему лицу, а лицо злое, ненавистью так и пышет. И я больше чем уверен, что твой род напасти избежит. Смекаешь, к чему клоню?
Какое-то время молчали. Старик ходил себе взад-вперёд, Ясна тревожно поглядывала то на одного, то на другого. Сивый нахмурился и буравил взглядом лавку.
— Много народу выкосило?
— У млечей пять деревень, у нас — восемь. И это пока! А ещё меня Молочник запытал, что было здесь в тот день.
Сивый поднял глаза.
— Да-да, в тот самый день, когда ты с дядькой бодался. А ты думал, никто не почувствует? Ворожцов по всей округе мало в блин не сплющило.
— Ну и?
— Думают, будто ты с тех пор под Злобогом ходишь, и всё это — твои проделки.
— Столько лет ждал, и сорвался, — Сивый усмехнулся.
— Плевать им, сколько лет ты держался. В каждой заморённой деревеньке что-нибудь да находят. Кто-то видел, кто-то слышал, кто-то живописал.
— И что дальше?
— Не знаю, — ворожец глубоко вздохнул. — Но не нравится мне это. Не сегодня-завтра млечи заропщут.
— А ведь я никому не нужен, — Безрод покачал головой. — Сижу на Скалистом, в чужие дела не лезу. Люди, поди, забыли, что есть такой на свете.
— Как же, забыли, — Стюжень с улыбкой щелкнул Сивого по лбу. — Ты знаешь, что тебя в народе Ледобоем кличут?
Сивый кивнул.
— Слышал. Парни говорили.
— После Озорницы пошло. Сам зимнему льду не дался, от парней отогнал. И лёд отчуждения сломал. Помнишь ведь? Весь город к себе повернул.
Безрод кивнул. Помню.
— А теперь, выходит, отворачиваю. Поворачиваю-отворачиваю…
Ясна тревожно стучала пальцами по столу. Ну, куда деться от предчувствий? Куда? Год шёл за годом, вроде всё благополучно, а ведь поглядываешь на дальнокрай, ждёшь тучу, что наплывёт, закроет небо, и ссыплет наземь молнии, да всё в громах. А этот сидит и усом не ведет, точно шкура толстая. Толстая, да, только вся в рубцах. И Стюжень смотрит, ровно спросить хочет. Да, старый, да. Вокруг Сивого и время течёт по-другому, и земля дышит чаще, и ровно воронка разверзлась при его рождении, и живёт с тех пор сивый мальчишка, как в ямке, и сыплется в неё сверх всякой меры бед, несчастий, испытаний. Льду, значит, не дался?