Ледобой. Зов
Шрифт:
— Благородный незнакомец, просим прощения за то, что так дерзко нарушили твоё трапезное уединение, Меня зовут Габер га Денал, я отец и наставник Феро, этого прекрасного цветка, давшего благоухание древу высокочтимого рода га Денал. Как зовут тебя, благородный герой?
— Коряга, — буркнул млеч, нахлёстывая язык, ровно ленивого жеребца: «Пошевеливайся, скотина». — Вой князя Белочуба.
— О-о-о, готов поклясться всем самым дорогим, ты не простой вой, — Габер смотрел, не мигая, и непонятное дело, где-то в голове млеча заговорил Стюжень.
— Не простой.
Кажется, собеседнику нужно смотреть в глаза… но, так твою разтак, как же оторвать от неё взгляд? Коряга, скрипя зубами, закрыл глаза, чуть повернул голову, открыл. Боги, да бывает ли радужка настолько уподоблена ясному ночному небу, что зрачок кажется подвешен в чёрной, звёздной пустоте?
— Не простой и, должно быть, умудренный опытом, как всякий воин, прошедший через горнило жарких схваток. Найди же слова ободрения для моей юной спутницы, храбрец, ибо она преисполнилась духа отчаяния из-за страшных бед, которые терзают эти земли.
— Всё будет хорошо, — млеч глазами «распарывал» нитки плаща на груди чернявой, и тёмные одежды, распадаясь по шву, «облетали», как старые лепестки.
— Видишь, Феро, благородный Коряга дает тебе надежду на счастливое будущее. Согласится ли отважный воин разделить трапезу за столом гостей с полудня?
Коряга молча кивнул — ох и сухо стало в горле. Неловко выбрался из-за своего стола, пересел, и слышал лишь собственное сердце, когда чернявая разливала питьё по чаркам. Зараза! Склонилась над кувшином, повела плечами, а из выреза на плаще ровно дохнул кто, да так, что перед глазами потемнело, в голове полыхнуло, и точно змеи в один крепкий узел стянулись позвоночник, желудок и кровеносные жилки. Узел, узлище! Ни вдохнуть, ни выдохнуть.
— Мой благородный сотрапезник, как отец я уже отчаялся увидеть собственных внуков. Причиной тому разборчивость моей дочери и убежденность в том, что страшная напасть поглотит всю обитаемую землю. Но ты, благородный Коряга, несколькими словами буквально вселил уверенность в её испуганную душу. И знаешь что, благородный воин, — полуденник склонился к самому уху млеча и прошептал, — на моей памяти, Феро ещё ни одному мужчине не налила кубка собственными руками!
А смотрит чернявая, ровно глазами говорит. Повела бровями, прикусила губу.
— Я не женат, — прошептал Коряга.
Она слегка прикрыла глаза, улыбнулась.
— И почти не пью. Почти.
— Благородный Коряга, ты не только храбрый воин, но и человек не по годам преисполненный мудростью! Лишь глупец почитает кувшин вина за лучшего друга, а мудрый человек полагает сосуд с вином опасным незнакомцем, с которым вежливое обхождение — единственно верное средство.
— Коряга — не дурак! — млеч, обнажив клык, закачал головой. — Всякий раз, как делаешь что-то непотребное, в темноте стоит кто-то умнее тебя и смеется. Ты, как дурак, бросаешься на тень, а тебе рукоплещут из тьмы, как ряженым на торгу. Не-е-ет, Коряга больше не дурак. Хватит! И Сливице
Странноглазый вздохнул, ободряюще улыбнулся, еле заметно кивнул на дочь: а зачем тебе какая-то Сливица? Млеч замер на мгновение, осушил чашу до дна, отшвырнул в сторону, и, едва дыша, облапил руку чернявой.
— Останься. Будь моей!
— О, умудрённый годами и знаниями отец, я в смятении чувств! Неужели то, о чём я так долго мечтала, свершилось? Бывает ли такое? — Феро шептала еле слышно, грудь в волнении ходила вверх-вниз, ровно лодка на беспокойных волнах, и Коряга отчаялся бороться с собственными глазами. Пусть же успокоятся, там, в ложбине, меж двух холмов.
— Я рад за вас, молодые люди. Вы достойны друг друга, грядущее распахнуто для вас во всю ширь своей щедрости, и лишь одно печалит меня — мор, который свирепствует вокруг. Ваше светлое будущее всё ещё под угрозой. Неужели так сложно изловить злодея, который бесчинствует? Разве возможно промедление в поимке душегуба? Я слышал, всем прекрасно известно, кто это.
— А в темноте стоит выродок, гогочет в голос, ровно жеребец, и думает, будто обманул тебя, — буркнул Коряга.
Сдёрнуть с неё этот дурацкий плащ, а платье разорвать прямо на груди…
— Для торжества справедливости нужен лишь обвинительный приговор князя боянов и прямодушный человек, готовый раскрыть людям глаза на злодеяния мерзавца. Уверен, многие захотят послужить справедливости, но в служении истине не может быть лишнего горячего сердца. Даже один благородный человек, готовый показать на негодяя, способен преодолеть целый сонм ложных свидетелей.
— Да…
Намотать на кулак её длинные, чёрные, шелковистые волосы и рывком сбить с ног на колени…
— Люди говорят, лицо мерзавца обезображено рубцами, и его будет легко узнать и схватить.
— Ага, взгляд холодный, ровно в стужу из дому вышел. Веки смерзаются, хоть не гляди в его сторону.
В пояске тонкая, бедра широкие, выставить на четвереньки… Нет, не выставить — сама встанет, вон как глядит, глазищами чёрными пожирает! Встанет враскоряку, ноги разведёт… а грудь её при этом так колыхнётся… так колыхнётся…
— Извини, благородный Коряга, ты упоминал какого-то Сивого страхолюда. Не он ли тот злодей, который грозит вашему счастью с этим непорочным цветком?
«Я упоминал?»
— Знаю такого.
…А звук от шлепка по её заду, ядрёному, как орех, поднимет голубей на сеновале… а запах от её разверстого лона затянет глаза тёмными омутами…
— Конечно, на мерзавца покажут и другие достойные люди, ты не одинок на свете, но, мне кажется, именно ты должен стать тем человеком, слова которого склонят чашу весов к справедливости и принудят князя боянов казнить душегуба.
…Она сама сдаст назад и упрётся задом в его ноги… Чернявая оглянется и глазами умолит взять её крепче и не жалеть… она тряхнёт грудью, утверждая локти, и горячо шепнёт: «Ну же! Давай!»