Ледобой. Зов
Шрифт:
— Ты пойми, он не просто помрёт — собой пожертвует! Спас один раз — выручит и второй!
Стюжень усмехнулся, скривился, с отвращением плюнул.
— Всё за вас приходится делать. Один подарил надежду, второй войну выиграл, третий пакостника найдёт.
На короткое время в святилище повисла изумлённая тишина, ворожцы хлопали глазами, в неверии гладили бороды, переглядывались — послышалось или как?
— Что несёшь, старый?
— Нашёл? Полно врать!
— Болтунам, между прочим, зубы бьют!
— Не томи, язык развязывай!
—
Молочник резко взмахнул руками — ну-ка тише, старые. Послушаем.
— След есть, как не быть. Мудрёно спрятан, подобраться трудно, но есть.
Ворожцы морщили лбы, буравили собрата глазами, Тёмно молча тряс рукой — ну!
— Заклятие следа, — коротко бросил Стюжень.
Зак… ля… сле… Заклятие следа? Седовласые да седобородые ровно окаменели — сидят, молчат, да глаза пучат. Так бывает, когда кулачище в боевой рукавице приходит в лоб: земля и небо, лево и право, чёрное и белое, перед и зад водят вокруг тебя хоровод, гогочут в ушах, звёздами в глаза бросаются. Потом ожили ворожцы — прорвало, заколосились.
— Так ведь нужна вещь потеряшки! А нет вещей душегуба! Нет! Если, конечно, это не Сивый! — перебивая друг друга, загомонили старики.
— Есть одна, — Стюжень кивнул.
— Где?
— Что?
— Какая?
Верховный повертел в руках питейку, что выпил уже тут, на поляне, вылил в рот последние капли, усмехнулся, бросил Молочнику. Тот мгновенно всё понял, отшатнулся, ровно ему змею швырнули, аж ноги подобрал, локтем отбросил в сторону.
Ворожцы молча, раскрыв рты, таращились на Стюженя, испуганно переглядывались. Пшено сказать хотел, да только слова не шли, так и шамкал губами беззвучно, как рыба.
— Ты выпил поганой воды? — наконец Тёмно дал дрожащий голос — от волнения петуха подпустил.
— Кто-то воду пьёт, кто-то молоко, — Стюжень усмехнулся. — Всё правильно, люди разные.
— Так сдохнешь ведь! — заорал Духован.
— Точно так. Но это единственный способ добраться до твари, которая людей кладёт без счёту. И, кстати, мне не пять лет, — верховный развёл руками. — Давно пора. Уйду красиво.
Потрясённые ворожцы долго переглядывались, прокашливались, качали головами. А ведь может сработать.
— Завтра к вечеру зараза меня свалит, но до того, как отпущу душу, мы узнаем, кто пакостит и как.
— Запомним всё, что скажешь, — Тёмно закивал, — до словечка! Уж мы прижмём гадину! Не уйдёт, паскуда!
— Не сомневайся!
— Точно-точно!
— Не выйдет, что напрасно себя сгубил! Поймаем подонка!
Стюжень слушал, гладил бороду и водил взгляд с одного на другого, наконец, бросил с ухмылкой:
— А кто сказал, что слушать мои бредни будете вы?
— Но…
— А…
— Так ведь…
— Что ты сказал?
— Со мной будет Урач.
— А мы…
— А нам…
— А вам всё в точности передадут. Может быть…
Старики недоумённо переглядывались. Вот те раз! Опять бояны всех обскакали! Это выходит, здесь уже ничто не
— Сказать ничего не хочешь? — бросил неуверенно Пшено, — Ведь можем и не увидеться. Ну, мало ли…
Верховный ворожец боянов на мгновение задумался.
— Давеча на скалы ходили, все помнят? Запомните меня, как тогда: стою на краю, руки на груди скрестил, бороду ветер треплет, а я такой — величественный, ноги широко расставил, взглядом дальнокрай ковыряю и словно в будущее гляжу…
— Тьфу, с ума сбрендил, старый! — Молочник встал, в сердцах ожесточенно плюнул, выругался. — Шуточки ему…
— Лет тебе сколько? — усмехнулся Стюжень.
— Шестьдесят три.
— Шопли утри! Белочубу кланяйся, мол, безумный старик здравствовать желает. И помни — только голову в сторону Сивого повернёшь, из мёртвых воскресну. Скручу тебе башку в полный оборот, от хруста сойки с веток снимутся. Всех касается!
Ворожцы уходили из старого святилиша, понурив и без того блёклые плечи, Молочник — первым, остальные гуськом друг за другом. Тёмно задержался, хотел было что-то сказать, да передумал. Стюжень бросил питейку в огонь, поддал дров. Гори, гори ясно…
Глава 16
Безрод спешился. Почти приехали, недалеко уже, но Тенька устал, фыркает, есть просит. В полудне ходу до Сторожища ровную дорогу пропустил через себя небольшой городок Приямок, ну как городок — местное торжище со всем для него положенным, корчёмка, мастеровые клети, кузня, благо руду копают совсем недалеко.
— Мои узнают — обсмеют, — за перестрел до первых построек Безрод спешился и замотал лицо — только глаза видны, — шастаю по корчёмкам, ровно завсегдатай. Начну считать, собьюсь, как пить дать.
А у самых корчёмных ворот что-то накатило, да не на одного — на обоих. Тенька мало на дыбы не встал, и у самого вдруг так заненастило внутри, хоть прыгай в седло, да лети намётом отсюда. И вот стоишь ты у входа, замотан полотном до самых глаз, держишь коня в поводу, и шаг вперёд сделать просто невмоготу. А чего ты замотан сидишь?.. Больной что ли?.. Дружище, ты откуда?.. А твоя хворь не заразная?.. А ты часом не заморенный?.. Тьфу, болтовня корчёмная, ниокомная, ниочёмная.
— Ладно, на торгу овса прикупим. А кивать не нужно, тебя никто не спрашивал.
И странное дело, Теньку даже понукать не пришлось — сам бодренько запылил по дороге, как раз туда, где стоял приглушённый гомон.
— Если ещё и душегуба найдёшь, я тебя в овсе утоплю. Засыплю амбар до крыши, взведу по мосткам и столкну.
На торговой площади рядов ни много, ни мало — целых два. Шагов полста длиной каждый, правда в эту пору торг не кипит страстями, до осени ещё далеко. Вон толстуха молочных поросят продает… продала. Всех забрал тощий, долговязый, суетливый пахарь в рубахе с красной вышивкой да всё березовыми листьями, сунул в мешок, собрался было уйти.