Ледобой. Зов
Шрифт:
Тот молча ей показал: «Замри!». Млеч шумно сосал воздух из вожделенной ложбины, возил слюни по ароматной коже, судорожно искал руками опору и мычал. Газе холодно таращилась в стену и лишь раз брезгливо улыбнулась: когда глубоко вдохнув, поиграла грудью, и млеч перестал даже опору искать, чтобы встать.
— Хорошо, если так, — полуденник рывком вернул Дёргуня за стол, ободряюще похлопал по плечу. — Как только раскроешь на княжеском суде подлую сущность этого Безрода, Газе твоя. Согласен?
— С-сучка, — закатывая глаза, с дурацкой улыбкой прошептал млеч и кивнул.
— Да или нет?
— Д-да. Моя! С-сучка!
— Подари мне что-нибудь на память, храбрейший витязь, — красавица, медленно
— Мой х-хранитель, — «витязь» дернул с шеи серебряное литьё, и едва оберег исчез в руке Листана, Газе встала из-за стола и вышла.
— Возьми и ты подарок невесты в знак вашего союза. И помни, это договор, — шепнул полуночник, завязав на шее пьянющего Дёргуня шнурок из конского волоса с подвеской в виде золотого круга. — Ты получишь знак в урочное время и скажешь своё веское слово.
Листан ан Каваш вышел, и млеч остался в едальной постоялого двора один. Сидел, сидел, солово тараща глаза в стену, и вдруг слюняво фыркнул. Вот что значит, проехать в нужном месте в нужное время! Помог этим двоим вытащить повозку из ухаба, проводил, и такую бабу себе оторвал… Коряга, пузырь надутый от зависти лопнет. Нет, сначала удавится, а потом лопнет. А напиться на щедротах будущего тестя сами боги велели. Из чего они это гонят?
— Я тебя отымею так, как не снилось всем моим прошлым с-сучкам… — прошептал млеч, заваливаясь на бок, — х-ходить не сможешь, богатая шалава…
— Утром Бережливый Крот его накормит и выпустит с миром, — Листан сбросил верховку на скамью и направился к лестнице на верхний уровень.
— Мне аж совестно от того, что я «завела» человека и оставила ни с чем, — Газе, швырнула накидку в угол, распустила волосы, сладко потянулась. — До того неловко, что… я просто жажду осчастливить кого-нибудь. У меня очень щедрый рот и беспокойный язык, я могу узлом завязать во рту вишнёвый черенок, ты понимаешь, милый батюшка, о чём речь?
Ан Каваш замер на ступеньках, оглянулся и расплылся в улыбке. Медленно спустился, подошёл к Газе, двумя пальцами рогаткой «зажабрил» красавицу и отчётливо прошептал:
— К тебе, падаль, я не притронусь, даже если ты останешься последней дыркой под солнцем и луной.
— Какие мы привередливые, — черноволосая сложила губы уточкой, подалась грудью вперёд и дурашливо зашептала: — Лысый маг силен, все враги подохли, ворожит руками — палочка отсохла.
Листан удивлённо поднял брови. Даже так? Мы ничего не боимся?
— Я говорил, что тебя ждёт? Нет?
— Улыбка у тебя гадливая, колдун, — похотливая, дёрнув головой, сорвалась с захвата, отошла, знобливо поёжилась. — Предупреждаю, если ты напророчишь мне жуткие вещи, я скажу нашему повелителю, что ты наворожил мне зла.
— Он твой повелитель, не мой, — колдун, поджав губы, замотал головой, — и не моя вина в том, что каждого из нас ждёт такая судьба, которую мы сами себе выкликаем. Уверяю, Ассуна, участь, которую ты подманиваешь, тряся грудью, тебе не понравится. Очень не понравится.
— Ну и скотина ты, Ужег, — улыбаясь, прошептала она и медленно расстегнула платье, — какая судьба может ждать это, кроме вожделенных поцелуев повелителя и прохладных перин его величественных покоев?
Черноволосая, плотоядно облизываясь и не сводя с колдуна глаз, сдула с плеч невесомую ткань, и с гладкой кожи, ровно ослепительные волчьи ягоды на снегу, в глаза «брызнули» карминовые пятна сосков, огромных, как яблоко, торчащих на полмизинца. Звонкий оглушительный хохот раскачал весомые достоинства Ассуны, ровно лодки на волнах, и соски тяжело заходили из стороны в сторону, как рыбацкие поплавки от поцелуев хищных щук…
Спать крепко в любых обстоятельствах — умение
— Душа жизни моей, Дайка, сладкие плоды от недостойного побега, Керна и Дряз, опора и корни недостойного колдуна, мои бесценные родители, я вытащу вас из темницы. Непременно вытащу. Я обречен, мне не простят бесчинств, но вы должны жить. Да не испачкает вас родство с недостойным убийцей мужчин, женщин и детей, да не отвратит вас от жажды жизни чёрное пятно на моём имени.
Нет во всём мире столько сладкой патоки, чтобы сделать слаще сон, в котором распадаются темничные оковы, настежь распахиваются двери узилища и бледные, но бесконечно счастливые пленники выходят на белый свет. От безбрежья сил в руках всякий раз едва не лопаешься, но из того, что может лопнуть в этих счастливых снах, на мелкие обломки разлетается лишь стена позорной темницы. В обычном сне жена, дети и родители бегут к тебе с улыбками на измождённых бледных лицах, вот только… в сегодняшнем сне нет медовой сладости и пьянящего ощущения силы. Откуда-то нанесло мрачных туч, счастье вылиняло, точно тряпка от старости, в прорехи выдуло всю силу, и бесконечно жуткие твари заглянули в глаза. Они взялись из ниоткуда, ровно стояли за спиной и просто вышли на глаза, одна справа, другая слева, и если глазами можно разжижить позвоночник и сделать ноги бескостными, они это сделали. Тот палач, что однажды разделает тебя на площади, никогда не внушит столько ужаса, как эти полупрозрачные посланцы Исфая, которые голыми руками разнимают живого тебя на части, а в твоих сапогах болтается кисель и потому убежать нет никакой возможности. Под ушами что-то отчетливо и отвратительно хрустит, часть тебя летит в пыль, а где-то там, в пятках сердце стучит так, что кисель в сапогах булькает, как вода на огне. «Не-е-е-ет!» должен кричать человек, когда его рвут по живому, но лишь зубы твоей нижней челюсти, вырванной с мясом, стучат по земле, а ты чувствуешь, как грудь заливает чем-то горячим. Кровью, наверное. «Кто дал тебе зелье?» — рычит привидение, и в этих бездонных глазах ты видишь рождение мира и его закат, горнило вселенной и звёздный путь и самое приятное из видений — порождения тёмнейшего из миров снимают с повелителя шкуру, вот прямо так, руками, безо всяких ножей, и его отчаянный вопль обезболивает хлеще крепчайшего из вин. Твари огромными шматами снимают с недоноска плоть, пальцами слущивают жилки с костей, швыряют прочь, и нет более сладкой музыки, нежели смачные «плюх», «плюх», «плюх». Потом солнце расцветает прямо перед глазами, чтобы после ярчайшей вспышки ты увидел перед собой темноту. Проснулся.
Ужег отбросил мокрое от испарины покрывало, сел на ложе и невидящим взглядом уставился в темноту. Злодеяния не проходят бесследно, рано или поздно появились бы жестокие следопыты, и ты напился бы неумолимости прямо из их глаз.
— Я смалодушничал, — прошептал он. — Посчитал жизнь пяти человек важнее жизней сотен и сотен. Я сильный колдун, но даже у меня есть предел — не могу отдать близких на растерзание шакалу. И это действительно шакал. Одна смиренная просьба — потом дайте мне умереть быстро…