Ледовый десант
Шрифт:
Как-то утром к стожку подъехала арба. Возницей был старик. Алексей рассказал деду, кто он и почему оказался здесь. Ему было уже безразлично, сдаст его старик немцам или спрячет от их глаз, — такой он был немощный и голодный.
Дед приютил Алексея и тайком через людей передал в Киев его тетке, что племянник ранен и сейчас находится в селе, неподалеку от Пирятина. Вскоре тетка привезла костыли, и Алексей, где пешком, где на попутных подводах, добрался до Киева.
Нога нестерпимо болела, рана начала гноиться. Надо было срочно
Хирург профессор Краменко сделал Алексею операцию. Но под присмотром врачей не удалось полежать даже двух дней. В больницу явились фашистские солдаты. В первые дни оккупации Киева они грабили квартиры эвакуированных киевлян и тех, кто остался. Но вот дошла очередь и до больниц. Настало время навести и здесь «новый порядок».
Переписав всех раненых красноармейцев, фашисты ушли. А вечером в палату заглянула старшая медсестра, чуть не плача сказала: «Хлопцы! Родные! Завтра вас поведут на расстрел или прикончат здесь! Спасайтесь, кто может. Уходите отсюда!..»
Темной сентябрьской ночью Алексей на костылях вышел из больницы и направился к Днепру. Преодолевая страшные муки, он добрался все же до Днепра и на лодке переплыл на Труханов остров…
Это было два года назад. А в сентябре 1943 года Алексей переправил на киевские острова около двухсот красноармейцев. Принимал участие во многих боях. А однажды с отделением бойцов двое суток отбивал атаки фашистов. Силы были неравные. Не хватало боеприпасов. Но подошло подкрепление с левого берега, и немцы прекратили атаки.
Теперь Алексей Стакурский готовился к новому «путешествию» на острова — должен был помочь переправиться туда полку Федора Федосеевича Сильченко.
— Моя лодка не протекает. И не беда, если какая-нибудь другая даст течь. Бойцы касками и котелками вычерпают воду, — сказал Алексей полковнику. — У нас нет смолы, да и костры разжигать рискованно — немцы могут заметить приготовления, и тогда…
— Хорошо! — согласился Сильченко. — Будем вычерпывать воду. Только бы не отнесло наши плавсредства на юг.
— Все рассчитано. Мы отчаливаем за два километра вверх по течению, и при таком ветре нас прибьет прямо к Казачьему. Надо только держать весла на правом борту. Каждый рулевой лодки пришьет на спину клочок белой материи. Для ориентировки…
— Правильно, — кивнул Федор Федосеевич. — Танкисты рисуют на кормах машин белые круги, треугольники, чтобы ориентироваться в темноте. Так и мы сделаем.
Сильченко подошел к другой группе бойцов. Поздоровался. Здесь было много новобранцев, бывших окруженцев, которых уже опалило огнем войны за прошедших два месяца.
Сильченко присел на старое корневище, принесенное половодьем, похожее на огромного осьминога.
— Как настроение, товарищи?
— Нормально, — ответил Гавриленко. —
— Хе-хе! — хмыкнул Данила Мостовой, проведя пальцем по небритому подбородку. — Иван соскучился по Живице. Забыл, наверное, как он обозвал его трусом?
— Ты говоришь так, будто сам не боялся, — ответил Гавриленко. — Разве я один?
— Все кинулись в атаку, а ты все еще лежишь и думаешь, как на ярмарке в Ромнах: тут ли отдавать свою драгоценную жизнь или чуть погодя — где-нибудь в Польше, а может, и в Германии…
— Вот сцепились, — прервал Мостового молодой боец Александр Вывозенко. — Что ж вы не говорите о том, как вас обоих Живица похвалил?
— Что-то не помню, — пожал плечами Гавриленко.
— И я тоже, — буркнул Мостовой.
— Короткая у вас память, — вмешался ровесник Вывозенко Дмитрий Лопуцкий. — Товарищ Абдула! Напомните им, что говорил Живица.
— Он кричал: «Молодцы хлопцы!..» Сам слышал. — Абдула повернулся к Сильченко. — А где сейчас действительно Живица и Колотуха, товарищ полковник?
— В артдивизионе капитана Зарубы, на Лютежском плацдарме. Уже сутки, как там воюют за Киев, — ответил Федор Федосеевич.
— И ваша жена, наверное, там? — с тревогой спросил Гавриленко. — Я о своих детях и об Оксане думаю все время.
— О детях и об Оксане он думает, — скривил в усмешке губы Мостовой.
— Думаю. Поэтому и страх меня в первом бою охватил.
— А вы женаты? — спросил Сильченко Мостового.
— Не успел.
— Пора бы уже, — сказал Вывозенко. — Или ждешь, пока стукнет тридцать?
— Ничего я не жду, — махнул рукой Данила. — Был бы женат, тоже, как Гавриленко, думал бы в бою о детях и жене, а не о том, как разбить врага.
— В этот миг надо думать не о родных и не о себе, а об армии. Правильно? — обратился к полковнику Вывозенко.
— Наоборот, — не согласился Сильченко. — Надо думать прежде всего о себе. О том, что только от тебя лично зависит: выигран будет бой или проигран. Армия состоит из отдельных солдат. Каждый из вас ее частица…
— Здравствуйте, товарищ полковник! — прервал Сильченко подошедший майор Добрин.
— Приветствую вас. Какими ветрами? — удивился Федор Федосеевич появлению майора.
— Северными. Из штаба корпуса. А вы беседуете с бойцами?
— Да. Перед трудным маршрутом на правый берег Днепра.
Они отошли в сторонку и остановились за кустами краснотала. Первым заговорил майор Добрин:
— Ваши написали на Ивана Гавриленко, что тот в бою под Зарубенцами проявил себя «явным трусом», как сказано в письме.
— Зачем обращать внимание на поклепы?
— Прокурор корпуса другого мнения. Он за то, чтобы Гавриленко изолировать, а точнее, арестовать как труса, склонного к дезертирству, если не больше. Вы же слышали, как Гавриленко несколько минут назад в споре, кажется с Мостовым, сам признался, что он трус?