Ледяное сердце Златовера
Шрифт:
О, я понял, что чувствует мотылек, летя на свечу! Во всей этой тьме, осеннем ознобе и страхе светилось единственное окно. Светилось так, будто ничто не могло грозить живущим за ним, уверенно, спасительно и призывно, как маяк в бурную ночь. Сердце заколотилось у меня в груди, я обернулся к саламандру, по вполне понятным причинам питавшему к холоду и тьме еще большее отвращение. Он кивнул, но сделал предостерегающий жест, и мы, бросив лошадей в глубине улицы, на цыпочках подкрались к окну и заглянули внутрь.
Оно не имело ни стекла, ни занавесок, и было отделено от улицы грубой решеткой из вертикальных прутьев. Там,
Там была гостиная: круглый, отделанный черепахой столик, окруженный изящными гобеленовыми стульями, похожий на игрушку клавесин, в вазах — цветы, а на стенах, погруженных во мрак, — гравюры, и там же-потемневшее от времени зеркало в деревянной раме. В обитом синим бархатом кресле сидела девушка в белом платье и при свете камина читала книгу. Вот, собственно, и все. За исключением одной детали. Когда она подняла голову, я ощутил сильнейшее желание опуститься на колени. Никогда в жизни я не видел никого и ничего, столь же прекрасного. Я даже испугался. Какая-то староиспанская прелесть была в ней: линия бровей — как на картине, гладкие черные волосы подняты вверх, скреплены гребнем и оживлены белой розой. В северном-то октябре? У нее были карие глаза с глубоким и странным выражением, словно у юной девушки, мечтающей о монашестве. В ней все было истинно, безупречно прекрасно: она была, как сонет, но, клянусь, такая, она все-таки была живая. Я видел, как она поменяла положение руки, видел, как она дышит. А вот я, кажется, близок был к тому, чтобы перестать это делать. По-моему, во всем городе это было единственное бесстрашное существо. Я говорю «существо», потому что у меня сразу закралось сомнение в том, можно ли считать ее человеком. Я не мог сказать, сколько ей лет. Мне захотелось врасти в землю и стать здесь фонарным столбом.
Это мое желание не успело исполниться: Белая Дама бросила взгляд в зеркало и, будто получив оттуда знак, поднялась с кресла текучим движением… Я мог бы до завтра осмыслять жест, каким она положила книгу на стол. Я подумал, что где бы ни встретил ее, всюду склоню перед нею голову и назову Госпожой. Она вышла из комнаты, и лампа на столе сама собою погасла. Я вновь обнаружил себя стоящим на пустынной улице, во влажной мостовой которой отражался лунный свет. Звенигор стоял рядом.
— Эй, она была?
Он кивнул и указал в сторону черного хода, чуть ниже по улице. Я заметил женщину в длинном плаще с капюшоном, выскользнувшую из калитки. Только моя Белая Дама могла обладать таким бесстрашием и такой грациозной стремительностью морской чайки, как будто по ночным улицам ее несло не мускульное усилие, а морской бриз.
— Если она захочет, — прошептал Звенигор, — то очень легко оторвется от нас. Но если нам удастся за нею проследить, мы можем многое узнать о том, что здесь творится. Идет?
Я кивнул. На самом деле мне до боли не хотелось терять ее из виду, и я придумывал себе оправдания, вроде того, что ей в этой ночи может понадобиться помощь. Страшно подумать, какими мы были сумасбродами. Бросив лошадей топтаться на месте и обнюхивать камень, мы со всею возможной бесшумностью последовали за незнакомкой.
Она хорошо знала город, и угнаться за нею, легконогой, нам, измученным дневными блужданиями, было непросто, а использовать заклинание поиска я
Ее путь лежал в порт, такой же пустой и безжизненный, как весь город. Блестели влажные камни облицовки, и Белая Дама остановилась у каменной лестницы, ведущей к самой воде. Там плавали щепки и золотые листья. Капюшон наплывал по сторонам лица, будто двумя изгибистыми крыльями оберегая его задумчивую теплоту. Мы с саламандром втиснулись в нишу какого-то парадного, прячась в ее тени.
— Арти, — сказал Звенигор, — я не уверен, что мы не делаем непростительную глупость. По-моему, эта красотка втравит нас в неприятности.
— Опомнись, — прошипел я в ответ. — Ты что, глаз ее не видел? Она никак не может быть связана со всеми этими страхами. Ее, что ли, бояться?
— Как-то, — возразил саламандр, — она с ними все-таки связана. Иначе бы зачем ей бродить по ночам так, будто ничто ей не грозит?
Дама на набережной оживилась, а мы разглядели лодку, вплотную подошедшую к ступеням уходящей в воду лестницы.
— Она просто бежит отсюда прочь, — тихо сказал я. — Спасается.
— Донна Соледад? — гребцы поклонились, а их начальник с факелом в руке выбрался на ступеньки, чтобы посветить и подать ей руку.
— Да, это я.
Что-то отвлекло ее внимание, она сделала офицеру знак отступить в тень, а сама обернулась, будто ожидая еще какой-то встречи. Снова пошел дождь. Лай собак усилился.
Издалека по набережной приближался свет. Пятно расплывчатого белого света, будто от газового фонаря, полное нудной мелкой мороси. Его сопровождала стая тощих бродячих псов, дуревших от непонятного восторга. Они высоко подпрыгивали вверх, иногда сталкиваясь там, взвизгивая и щелкая зубами, юля вокруг той, что шествовала в ореоле света навстречу донне Соледад.
Эта новая ночная хозяйка тоже была потрясающе красива, однако — тою властной, уверенной в себе красотой неотвратимой неизбежности, какую я всегда интуитивно избегал. Ее черные волосы были коротко острижены и уложены с помощью блестящего геля. Вода стекала по ним, не нанося ущерба прическе, они и так казались блестящими и мокрыми. Рот и ногти были похожи на пятна крови. На ней было только узкое вечернее платье из блестящей черной ткани, с юбкой, едва достигающей колен и плотно облегающей худые бедра. Она шествовала неторопливо, чуть усмехаясь мрачными глазами из-под полуприкрытых тяжелых век, уперев в бок правую руку и помахивая левой, с неторопливой ленью ставя одну перед другой длинные ноги с характерной для сухощавого сложения лепкой мыщц. Казалось, она шествовала по подиуму, и вполне сознавала это. На ней были туфли на высоких, острых каблуках.
Белая Дама сделала несколько шагов навстречу, та, другая, жестом отогнала собак, и свора расселась чинным полукругом на границе света и ночи. Движением, за которое я мог бы умереть, донна Соледад сдвинула капюшон, и дамы чуть коснулись друг друга щеками — салонный поцелуй, оправданный помадой. Ночь и меня в единый миг пронзили миллионы бриллиантовых игл.
— Только сейчас уезжаешь? — голос Черной Дамы был словно нарочно сочинен для нее, низкий, наполненный притягательной силой опасности. — Тебе, пожалуй, давно пора. Городишко теперь мой.