Ледяное сердце Златовера
Шрифт:
— Грубияну и невежде Конану этого не понять, — вполголоса сказал Джек. — Я для них все вот это делаю. Может, кто-то и способен осчастливить все человечество разом, народы, толпы, города… Я сверх своих сил не замахиваюсь. Я для них строюсь, ну, и для себя.
Мне и такой славы достаточно, чтобы люди, проходя мимо, говорили:
«Да, вот дом, который…» А, ладно. Ты вот что мне скажи, — вновь обернулся он к Звенигору, — тот лес, говоришь, вроде как кружит, так что на нужное место только к ночи и выйдешь?
— Я по дороге зарубки делал, — сказал саламандр, и я вытаращился
Он сделал над собой видимое усилие.
— Я, пожалуй, пошел бы с вами.
Джек некоторое время с интересом рассматривал его.
— А я б тебя взял, — наконец проронил он. — Вот только…
Звенигор норовисто вскинул голову, Джек засмеялся и примирительно хлопнул его по руке.
— У тебя вид парня, которому нельзя рисковать. Что от тебя зависит?
Ей-богу, этот дурень саламандр, кажется, обиделся!
— Жизнь отца.
— Разговор кончен. Я тебя не беру.
Я переводил взгляд с одного на другого. Два героя за одним столом! Спешите видеть, только сейчас, только для вас и только один раз!
— А я? — робко спросил я. — Вы тут о магоборцах говорили… Я смыслю в этом… немного.
— Артур Клайгель — потомственный волшебник, — пояснил Звенигор для Джека, и когда хозяин повернул ко мне голову, его глаза смеялись.
— Ну, а тебя-то не возьму и подавно. Хватит на мою голову одиннадцати чародеев. Моя-то шкура толстая, а вот для тебя эти штучки могут оказаться действительно опасными. И что я тогда скажу твоей маме?
Я, кажется, покраснел, но нельзя сказать, чтобы не остался Джеку благодарен.
— Я бы рекомендовал их сжечь, — сказал Звенигор. — Арти говорит, размыкать Круг нельзя. А вот добраться туда, пустить стрелу с горящей паклей и, не оборачиваясь, удирать… Там все вспыхнет в момент, они в самый раз высохли. И, думаю, то зеркальце против хорошего огня тоже не устоит.
— Про огонь Звенигору лучше знать, — добавил я, — но когда Круг выгорит и разомкнется, там так рванет…
Джек поднялся из-за стола, тяжело опираясь на него ладонями.
— Ну вот и договорились. Мое это будет дело, ребятишки. Теперь живо отправляйтесь спать, вы на ногах еле держитесь, да и меня работа ждет. Вечером поужинаем, а подниму я вас до света, и распрощаемся: вам налево, мне — направо.
Нам постелили на чердаке, переделанном под мансарду, и оба мы, измученные утомительным Приключением, моментально утонули в хрусткой белизне накрахмаленных простыней.
Этот дом навевал чудные сны. Сквозь дремоту я слышал, как топчутся на крыше птицы, как пересмеиваются внизу «танцующие сережки», как издалека доносится упорный стук топора. Все эти звуки накатывали на меня с размеренностью океанских волн, какое-то время баюкали меня на себе, а потом вновь опускали в глубины сна, в котором давешний кошмар никак не давал о себе знать. Должно быть, Джек и в самом деле взял его на себя.
Потом, когда крепость сна ослабла в очередной раз, новая, неведомая, на этот раз действительно музыкальная тема подхватила мое мерцающее сознание и
Я открыл глаза. Солнце касалось горизонта своим нижним краем, его свет просачивался в маленькое окошко, окрашивая розовым белые простыни. Звенигор спал, зарывшись головой в подушку и судорожно стиснув в кулаке ее угол, похожий в таком смятом виде на поросячье ухо. Ему, должно быть, снилось нечто, не столь приятное, и я предположил, что душа у саламандра дубленая, вроде бычьей шкуры. А музыка не стихала, и была она столь же прекрасна, как в сонной грезе. И доносилась она снизу, из той комнаты, где прежде мы с семьей Джека обедали.
Я встал, оделся и потихоньку спустился вниз. Я был еще на лестнице, когда увидел Джека, сидящего вполоборота ко мне, в кресле, со стопочкой давешнего вина. Закатное солнце потоком лилось в распахнутое окно, а в дальних углах сгустились тени. Джек был один, а на столе, накрытом вышитой скатертью, стояла золотая арфа, волшебным образом игравшая сама по себе. Джек смотрел в окно на расстилающийся перед домом простор, и видимая часть его щеки была влажной. Когда арфа закончила свою тему, и последний хрустальный аккорд, томительно долго висевший в воздухе, растаял без следа, хозяин тихо молвил:
— Пой, арфа! Пой еще!
И началась новая мелодия, еще краше прежней, еще более колдовская, Джек пригубил свою стопочку… и заметил меня.
— Проходи, — сказал он, — и садись. Эта штука осталась у меня еще с того дела с бобовыми стеблями.
Как знакома была мне эта безмолвная вечерняя печаль. Слишком часто я видел ее в Тримальхиаре.
— Недавно жену потеряли? — спросил я.
— Да, почти сразу после рождения малыша.
Он непроизвольно коснулся своего искалеченного носа.
— И что вообще потянуло нас тогда на эту горку? Как она кричала, когда падала, моя Джил, — он содрогнулся всем большим телом. — А я все тыкался во тьме, пытаясь найти ее и подать руку. Была буря, и этот чертов нос… Иногда я думаю, что вся эта история с крутой горкой была подстроена, и вот тогда-то мне хуже всего. Не знаю, сохранил бы я рассудок, если бы не эта певунья на столе. Что было бы с детьми, если бы я тогда спятил? Никогда бы не взялся я за этот дом.
Он потер лицо руками.
— А может, и взялся бы, — жестко опроверг он себя. — Она всего лишь штука, хоть и волшебная донельзя. Не ради нее живу. Для великана, у которого я ее, извиняюсь, спер, она была в жизни всем. И как он кончил? Он бы пришиб меня, если бы догнал. Знаю, что ты скажешь, мне, мол, она неправедно досталась. Но почему, почему я должен был потерять именно Джил?