Легенда о любви и красоте
Шрифт:
Волки съели ребенка и загрызли одного пьянчужку, свалившегося на дороге. Граф Урбино в канун Великого Поста объявил большую охоту. Двое стражников были с позором изгнаны из рядов графских кондотьеров после того, как, подвергшись нападению, не смогли уберечь свои мечи. К тому же нападавшие перерезали им сухожилия правой руки, так, что они теперь все равно были не годны к ратному делу. Виола догадалась, что речь шла о тех двоих, что напали на нее, и теперь поняла, почему нищий сказал тогда, что стражниками им больше не быть. Мечи с поясами
После того случая, она ни разу не ходила в город одна. Муж всегда сопровождал ее, и Виоле уже не было страшно. К тому же, стражники перестали обращать на нее внимание. Виола предполагала, что это из-за того, что она больше не работала в трактире. Не могли же они знать, что одноногий нищий вовсе не так беспомощен, как кажется на первый взгляд.
С Симонеттой они уговорились увидеться на следующий день, поэтому Виола снова пошла в город вместе с нищим.
– Она сказала, нужно пить горячее козье молоко пожирнее. И добавлять в питье травы, вот эти, - Симонетта протянула ей кожаный мешочек.
– Это поможет?
– усомнилась Виола.
– Не знаю, поможет ли, но молоко еще никому не вредило, - ответила Симонетта.
Зажав в ладони полдуката, Виола прогулялась по торговым рядам окрестных улиц. Она со вздохом, отвернувшись, прошла мимо разноцветных переливов восточных тканей и ювелирных украшений, повертела в руках грубый холст простого платья и купила горшок козьего молока.
Вечером, вскипятив его вместе с травами, стараясь не принюхиваться к едкому запаху, она протянула миску нищему.
– Что это?
– спросил он, поперхнувшись после нескольких глотков.
– Молоко с травами. Пей, - ответила Виола.
Забрав у него пустую миску, Виола поставила ее у очага.
Нищий, как обычно по вечерам, уселся за гончарный круг, и Виола знала, что не уснет. Она уже привыкла подолгу лежать, ожидая, когда же круг затихнет, а утром наверстывать недостаток сна. Но сегодня ей даже не хотелось ложиться в постель. Вместо этого она уселась на полу у очага, обхватив руками колени. Некоторое время она сидела, молча глядя на огонь, потом повернула голову и спросила:
– Ты родился без ноги или стал таким?
– ее давно занимало, почему у нищего нет ноги и, глядя на поленья, напомнившие ей об обрубке, Виола решила спросить прямо. Но она не была уверена, станет ли он отвечать.
– Мне отрубили ее при Ангиари, - как всегда помедлив, все же ответил нищий.
Ангиари - это было знакомое название. Виола помнила, что при Ангиари войско Милана под предводительством ее отца, сражалось с объединенной армией Итальянской лиги, во главе которой стояла Флоренция. Виола помнила это так хорошо потому, что союзник Милана, граф Ассторе Манфреди был первым женихом, просившим у отца ее руки и сердца в Виолины неполные двенадцать лет. Виоле тогда жених пришелся не по вкусу, а герцог Миланский был не
– Ты был кондотьером у моего отца?
– догадалась Виола, вспомнив, как нищий разделался с двумя стражниками.
Он кивнул.
Виола, разумеется, не помнила кондотьеров отца в лицо (ей бы и в голову не пришло к ним присматриваться), но все они, определенно, были крепкими и воинственными - взрослые мужчины с жестким блеском в глазах, который говорил о том, что они уже познали притягательную силу права отнимать чужие жизни, или молодые парни, щеголяющие доспехами перед девицами ее свиты, задиристые, как бойцовские петухи. Нищий не подходил ни под одну из этих категорий.
– Но как же тогда...
– Виола выразительно посмотрела на гончарный круг.
– Для этого не нужно иметь две ноги, - ответил нищий.
Никогда раньше Виоле не пришло бы в голову задаться вопросом, что случается с теми из кондотьеров, кому не посчастливилось выйти из боя невредимыми или умереть на поле брани быстро и без мучений. Потом она вспомнила об увечных монахах, собиравших подаяние на улицах.
– Почему ты не пошел в монастырь?
– спросила Виола, и тут же припомнила многочисленные грязные слухи, ходившие о жизни такой полувоенной монастырской братии.
– Я не был благодарен Богу за то, что выжил, - ответил нищий равнодушно, как люди говорят о старой потере, которую так и не удалось найти.
Что ж, это она могла понять. Ей тоже не за что было особенно благодарить судьбу в последнее время.
Она промолчала, но, видя, что он не стремится поддерживать разговор, спросила снова:
– Ты родился в Милане?
– Да, - нищий закашлялся и убрал руки с круга, чтобы не испортить форму миски, которую лепил. Когда кашель прошел, он добавил: - Отец был горшечником.
– А ты хотел быть кондотьером, - утвердительно произнесла Виола, демонстрируя свою проницательность.
– В юности я был изрядным кретином, - ответил он, усмехнувшись краем рта.
Этого уже Виола понять не могла. Мало того, что он, оказывается, не считал, что быть кондотьером лучше, чем горшечником, он еще и смеялся над самим собой, каким был когда-то, калека смеялся над здоровым юношей. Виола никогда не понимала, как можно смеяться над собой, если за насмешку другого человека можно вызвать на поединок и убить.
– А твой отец был так же... беден?
– спросила Виола. Она чуть не сказала "нищ", но вовремя остановилась. Пусть мысленно она называла его нищим, но сказать вслух, Виола чувствовала, было бы чересчур.
– Пока у него было восемь детей и жена - да. После чумы ртов стало меньше, а дела пошли лучше. Так что он стал чуть богаче, чем я сейчас, - он ответил спокойно, но Виоле показалось, что в уголке рта при этом затаилась усмешка, словно он догадался, почему она запнулась, спрашивая.
Она вспыхнула и отвернулась к очагу.