Легенда о Людовике
Шрифт:
Глава шестая
Понт уаз, 1240 год
Мокрый снег с дождем зарядил с самого утра, и перестал за минуту до того, как карета Маргариты проехала через ворота аббатства Ройомон. Маргарита сочла это милостью Божьей и перекрестилась, выходя из кареты, и отказалась от помощи сопровождавшей ее придворной дамы, которая собралась накинуть ей на голову капюшон плаща. Тем временем к воротам уже спешил аббат — сухонький, юркий и подвижный старичок, всегда улыбавшийся ей при встрече.
— Благослови вас Господь, ваше величество, — прошамкал он, осеняя склонившуюся перед ним Маргариту крестным знамением. — Мы уж не чаяли вас сегодня дождаться. Ну и погодка!
— Карета дважды увязала в грязи, — сказала Маргарита, ловя себя на том, что оправдывается, хотя этот милый человек вовсе не требовал от нее отчета
— О да, разумеется. Их величества велели проводить вас немедля, как приедете. Прошу за мной.
И он повел Маргариту вместе с ее придворной дамой по топкой, грязной, расползающейся под ногами дороге, усеянной сбитыми комьями глины, земли и песка, смешанными со снегом, — вперед, туда, где под сенью хмурого февральского неба возводилось аббатство Ройомон.
Поодаль от ворот виднелась серая глыба сложенного камня, на которой суетились, словно туча старательных муравьев, такие же серые фигурки монахов. Внутри стен был вырыт котлован, обложенный деревянными подпорками, а в котловане кипела работа. Десятки монахов-цистерианцев, которым милостью короля была дарована эта новая обитель, возводили ее от зари до зари, не покладая рук, и даже молитву творили прямо здесь, на освященной земле возводящегося аббатства. Кругом была грязь, пыль и своеобразный запах, резко бьющий по особенно деликатному обонянию; однако не стояло ни шума, ни суеты, обычных для строительных работ. В детстве Маргарита частенько бывала там, где на земле ее отца возводились новые амбары, мельницы и конюшни, — не по своей воле, а чтобы утащить оттуда непоседливую Алиенору, — потому она знала, что собой представляет стройка, когда ее ведут люди из народа. Строя святую обитель, невозможно было допустить брани, гвалта и невоздержания, обычного при строительстве светских мест. Потому новое цистерианское аббатство строили сами монахи, и работа у них спорилась, ибо было в ней куда больше смиренного усердия и самоотдачи, нежели могло быть у наемных работников.
У северной стороны котлована выстроили деревянный помост, к которому вело пять грубо вытесанных ступенек. На помосте стоял стол и несколько кресел, принесенных из барака, который возвели неподалеку в качестве временного жилища для строителей и аббата. К этому помосту, а вернее, к той, что сидела в кресле к котловану лицом, и направилась Маргарита, невольно сбиваясь с шага и безотчетным жестом оправляя на плечах плащ. Сопровождавшая ее дама немного отстала, пыхтя и задирая вязнущие в грязи юбки так высоко, что это становилось почти неприличным. Но Маргарита не заметила этого. Она жестом поблагодарила старичка-настоятеля, тут же заспешившего прочь, и, поравнявшись с помостом, медленно ступила на деревянный настил.
Наскоро подогнанные доски угрожающе заскрипели под ее ногой. Королева Бланка, сидящая в кресле спиной к Маргарите, не обернулась. Она сидела неподвижно, кутаясь в соболиный плащ, что складками спадал вокруг ее кресла. Когда Маргарита оказалась с ней рядом и присела в реверансе, произнеся несколько слов приветствия, Бланка лишь чуть повернула голову, коротко взглянула на невестку, сухо кивнула и, не произнеся ни единого слова, вновь устремила взор на котлован.
Что-то сжалось у Маргариты внутри, как всегда от такого взгляда, но она ничего не сказала и лишь проследила за взглядом своей свекрови, заранее зная, что увидит.
В котловане трудилось человек двадцать монахов, похожих как близнецы — все как один в серых рясах, с коротко стриженными головами и выбритыми на макушках тонзурами. Муж Маргариты среди них выделялся, как яркая бабочка среди моли. Он был в обычной своей повседневной одежде — верней, в той ее части, что надевается вниз. Плащ и парчовую котту он сбросил, оставшись в белоснежной сорочке, бархатных пурпурных штанах и высоких сапогах из красной замшевой кожи. Все это было заляпано глиной и перепачкано грязью, комья снега налипли на серебряные пряжки сапог, покрытых темными пятнами и, очевидно, безнадежно испорченных. Маргарита покачала головой (мысленно, разумеется, — в присутствии королевы Бланки на большее она не осмелилась), в который раз удивляясь тому, как непостижимо сочетается в Людовике понятная и простительная привычка к роскоши с нежеланием придавать этой роскоши какое-нибудь значение. Впрочем, объяснялся такой наряд тем, что два дня назад, приехав в Ройомон поглядеть, как движется строительство, Людовик вовсе не собирался оставаться здесь дольше чем на несколько часов. Однако, понаблюдав какое-то время за работой монахов,
Увидев это, его братья — Робер, Альфонс и Карл сопровождали Людовика в инспекции Ройомона, так же как и его мать с супругой, — подбежали к краю ямы с возгласами удивления, пытаясь образумить взбалмошного сюзерена. Но тот лишь глянул на них снизу вверх сквозь упавшие ему на глаза светлые пряди — и коротко приказал, чтоб скидывали плащи и присоединялись к нему.
— Вон, — сказал он, кивая в сторону, — там лежат еще одни носилки. Альфонс, Робер, возьмите их, а вы, Шарло, идите сюда, поможете мне.
И ни стоны, ни увещевания, ни воздевание рук к небу, ни воззвание к Пресвятой Деве не помогли вразумить Людовика и втолковать ему, что не королевское это дело — таскать камни и месить глину ногами. У Луи были свои представления о том, что королевское дело, а что — нет, и в этом вопросе он был столь же непримирим и своенравен, как и во многих других.
Зная это, Маргарита лишь безмолвно наблюдала за происходящим, стоя рядом с королевой Бланкой, которая возвышалась над ней неподвижной статуей и тоже наблюдала за развернувшимся зрелищем. Монахи, не знавшие короля лично и сбитые с толку его странным поступком, послали за аббатом. Аббат прибежал и немедля благословил короля и его братьев на богоугодную работу. Решение Людовика наполнило его таким восторгом, с которым, пожалуй, не сравнился бы и восторг от самого факта королевской дотации на новое аббатство. Затем аббат предложил обеим королевам — королевской супруге и королеве-матери — сопровождение из числа монахов для благополучного возвращения в Понтуаз. Но Бланка, разлепив наконец уста, изрекла, что, доколе сын ее трудится на возведении храма Божьего, они обе останутся при нем и его не покинут.
Было это вчера пополудни. Остаток дня Людовик и три его брата провели в труде, присущем скорее крестьянам, чем принцам крови. И если Луи получал от этого явное, почти экстатическое удовольствие, то братья его этих чувств совершенно не разделяли. Младший, Карл, расхныкался почти сразу, жалуясь, что ему тяжело и что он надорвется, — хотя он был довольно рослым и сильным для своих четырнадцати лет, куда более сильным, чем его старший брат Альфонс, страдавший физической слабостью, однако не проронившего ни единого слова жалобы. Луи, однако, помнил о немощи Альфонса, и, посоветовавшись со старшим на строительстве монахом, отрядил брата лить воду в раствор — наиболее легкая работа, какую только можно было сейчас найти. Карл и Робер остались с Людовиком переносить камни, и Карл непрестанно жаловался, а Робер скрежетал зубами, и было очевидно, что лишь непосредственная близость Луи удерживает его от проклятий — всем было хорошо известно, до чего Людовик ненавидел брань. Позже Робера, впрочем, отрядили месить глину — кряжистому и плечистому юноше эта работа оказалась в самый раз. Он взялся за нее и больше не ворчал, в отличие от Карла, который только и ждал, когда брат его отвернется, чтобы тут же бросить свою ношу и присесть на груду камней, даром что Людовик каждый раз строго отчитывал его, уличив в этом.
— Стыдитесь, брат мой, — говорил он, негромко, но достаточно внятно, чтобы слышали Маргарита и Бланка. — Монахи не отдыхают, и нам не надлежит отдыхать; монахи не жалуются, и нам не надлежит жаловаться.
— Помилуйте, братец, но мыто ведь не монахи! — возражал Карл, но под пристальным взглядом Луи со стоном вновь брался за работу.
Бланка Кастильская наблюдала за всем этим с бесстрастностью, которую могла породить в ней лишь ее долгая и упорная борьба за власть. Маргарита, украдкой бросавшая на свекровь взгляды в попытке понять ее истинное отношение к происходящему, не могла сказать наверняка, одобряет ли королева-мать странную блажь своего венценосного сына или нет. В любом случае, публично порицать эту блажь она не собиралась. Выждав немного и убедившись, что Луи в самом деле ушел в работу с головой, Бланка села в одно из кресел, уже поставленных на специальном помосте, который возвели к приезду короля. Маргарита присоединилась к ней. И в этих креслах они просидели до самой темноты, глядя, как трудятся их родные, и продолжали сидеть, даже когда с неба пошел мелкий, колючий февральский снег. Когда стемнело и работы приостановили, королевская семья проследовала в бараки и там разделила с монахами их скромную трапезу. Маргарита слышала, как Робер вслух порадовался, что нынче зима и темнеет рано; Карл не сказал ничего, потому что едва дышал и чуть не терял сознание от усталости; Альфонс же промолчал просто потому, что, видимо, не считал нужным ничего говорить.