Легенда о Ричарде Тишкове
Шрифт:
В марте девочку выписали. К ней полностью вернулось лицо, и ее даже несколько раз показывали студентам и специалистам как пример полного выздоровления и свидетельства торжества современной медицины. Забирать ее из больницы приехали мама, папа и бабушка, а мальчик не приехал: он стеснялся взрослых.
На следующий день они встретились и долго гуляли по улице, держась за руки. Мальчик по привычке смешил ее, а она думала, какой он хороший и как она хорошо-хорошо к нему относится. Она, правда, не знала, любовь это или не любовь — скорей всего, нет, потому что мальчик был слишком уж свой. Но она думала, что раз так, она не хочет ни в кого влюбляться, и танцевать на вечерах
Правда, потом началась обычная школьная жизнь, и они даже пару раз поссорились из-за чепухи, вроде неловкой подсказки, но быстро мирились, потому что мальчик был уступчив, а девочка отходчива. А в кино и на каток ходили вместе, взявшись за руки.
Летом девочку увезли да дачу, и там она влюбилась в студента-пятикурсника. Сперва она этого, собственно, и не хотела, и пробовала на нем свои улыбки и гримаски из чисто медицинских соображений — проверяла, насколько хорошо работают у нее мышцы лица. Но студент был высок, красив и держался с таким сдержанным, слегка презрительным мужским достоинством, что она все время чувствовала разницу между ним и школьными мальчишками. И от этого тревожного ощущения жизнь вокруг казалась яркой, зыбкой и неожиданной. А когда в дождь студент помогал ей надеть плащ и застегивал пуговицу у горла, сердце у девочки падало, и она думала, что вот сейчас ноги у нее подогнутся и она беспомощно обвиснет в его руках…
Потом, в конце лета, перед школой, она несколько раз думала о мальчике и жалела его. Но, с другой стороны, думала, что она ведь тоже не виновата, потому что все получилось как бы помимо ее воли и она ничего с собой поделать не могла. И еще думала, что теперь она намного взрослее мальчика, потому что он хоть и хороший, но в общем-то совсем еще мальчик, а она уже знает, что такое жизнь и что такое любовь…
С тех пор прошло порядочно времени, лет шесть, может, семь. Девочка давно уже замужем, растит дочку. Студент оказался человеком умным и серьезным, они поженились через полтора года после того как познакомились. Живут они дружно и друг к другу относятся хорошо. Иногда девочка рассказывает знакомым о рыжем мальчике, самоотверженно смешившем ее всю зиму, и как бы сердито говорит мужу:
— Видишь, кого я из-за тебя потеряла? А ты не ценишь!
Муж треплет ее по щеке и разводит руками:
— Стараюсь…
И ей приятно, что когда-то ее любил такой хороший, самоотверженный мальчик, и приятно, что сейчас у нее такой хороший, все понимающий муж.
А мальчику теперь двадцать четыре года. Собственно, это даже не мальчик, а молодой мужчина. У него по-прежнему рыжие волосы и курносый нос. Но взгляд у него теперь прямой и жесткий, и знакомые девушки говорят, что у него свой тип и что по-своему он очень интересен. Он давно уже научился многим вещам, в том числе подавать девушкам плащ и застегивать пуговицу у горла.
Между прочим, в него влюблена одна девочка, с которой он познакомился летом в турпоходе. Она раза три в неделю звонит ему по телефону, изредка встречает его после работы, а иногда вечерами прогуливается мимо его дома, глядя, как светится на четвертом этаже широкое, за серой шторой окно.
Порой подруги не без ехидства спрашивают, почему она выбирает для прогулок именно эту улочку. Девочка отвечает, глядя им прямо в глаза:
— Потому, что я его люблю. Да, да, да! Ну и что?
К сожалению, мальчик в любовь больше не верит. Когда девочка договаривается с ним встретиться, он опаздывает или совсем не приходит. Когда она звонит и веселым голосом рассказывает про разные истории в техникуме, он говорит, что у
А кому будет мстить за свои обиды и огорчения эта девочка, пока не известно, потому что ей всего только семнадцать лет.
Летайте самолетами
В киоске на углу он купил шоколадный батончик.
Потом трамваем он ехал на работу и дорогой читал статейку в английском медицинском журнале. Статейка была неинтересная, он понял это по первым же абзацам, но на всякий случай дочитал до конца, хотя язык знал слабо и разбирать приходилось, пристроив на коленях карманный словарь. Он выгадал немного, минут пятнадцать, но все равно был доволен, потому что сегодня бесполезное трамвайное время стало рабочим.
От остановки до института было минут десять, идти парком, и он, как всегда, торопясь, почти пробежал этот путь — напрямик, между заснеженными деревьями, держа на торец восьмиэтажного дома с огромным рекламным плакатом: «Самолеты экономят время — летайте самолетами!»
В вестибюле у зеркала он бегло проверил внешность. Рубашка была чистая, галстук как галстук, лицо как лицо. Врач должен быть аккуратен… Потом поднялся наверх в клинику.
В его палатах (мужская на шесть коек, женская — на пять) все было нормально, и девочка, лежавшая у окна, как всегда, поежилась и хихикнула при холодном прикосновении стетоскопа. Он осторожно помял пальцами худенькое теплое тельце, пощупал живот, похвалил девочку за то, что все в порядке, и в награду дал ей шоколадный батончик.
— Спасибо, дядя Сережа, — воспитанно сказала девочка и еще поблагодарила улыбкой — не за шоколадку, а за внимание.
Он виновато проговорил:
— Придется кольнуться, Ниночка.
— Ничего, дядя Сережа, — успокоила она. — У меня же с того раза все зажило.
И, завернув рукав широкой больничной рубахи, показала ему руку с бледно синеющей веной и шрамиком на сгибе.
— Я же уколов не боюсь, вы ведь знаете, дядя Сережа…
И он в который раз удивился тактичности, странной для ее одиннадцати лет.
Уже потом, в ординаторской, санитарка подала ему письмо. Он удивился — письмо было не служебное и не от матери. Просто конверт без обратного адреса. Распечатал — и обращения не было:
«Решила все-таки сообщить тебе, что у тебя растет сын. Ему полгода, здоров и, к сожалению, похож на тебя — надеюсь, только внешне. Разумеется, в наших отношениях эго ничего не меняет и не изменит. Вот, собственно, и все. Уверена, что ты по-прежнему процветаешь. О моих делах, дабы не отнимать время у ученых занятий, сообщаю лишь то, что может тебя интересовать: живу достаточно хорошо, чтобы ни в какой мере не нуждаться в тебе».
Не было и подписи. Но он и так понял, по первым же строкам: Валерия.
Надо было бежать в лабораторию, и он быстро пошел вниз, в подвал. Но на площадке второго этажа вдруг остановился и стал разбирать буквы на почтовом штампе. Вышло — «Челябинск». Он не понял, почему Челябинск, — она была коренная москвичка, не понял и более важного — радостная это новость или неприятная, и изменится ли теперь его жизнь, и как изменится. Но когда он тасовал пробирки в лаборатории, когда шел через двор в виварий, думая о делах на ближайшие полчаса, где-то на периферии его мозга уже существовал Челябинск, существовал прочно, как ежедневная обязанность, и поехать туда было надо, как надо ходить в институт, проводить пятиминутки, присутствовать на вскрытиях и разбирать со словарем статьи зарубежных коллег.