Легенда о Ричарде Тишкове
Шрифт:
В виварии, кирпичном, приземистом, пахло пометом и карболкой. Новенькая лаборантка заспешила ему навстречу и с торжеством сказала, что у Динки и сегодня все нормально. Динка была дворняга, беспородная, цепкая к жизни. Она держалась уже четвертый день сверх обычного срока.
Сергей кивнул, но тут же хмуро сказал лаборантке, что это еще ничего не значит. Она обиженно дернула плечиком. А он подошел к клетке и заметил в собачьих глазах почти человеческое недоумение, заметил, как мягко подрагивает хвост. С этого обычно начиналось…
Что ж, так и
В перерыве, в столовой пожилая санитарка сказала ему:
— Что это вы, Сергей Станиславович, Ниночке все шоколадки носите? Она же не любит сладкое. Грушу бы принесли, апельсинку.
— Серьезно? — переспросил он и огорченно покачал головой. Он почему-то думал, что все дети любят шоколад.
После обеда он снова зашел в ординаторскую. Он решил поехать в Челябинск как можно скорей, но еще прежде, чем решил, автоматически прикинул в уме, сколько это возьмет времени. Вышло — дней пять. Он перелистал настольный календарь и понял, что как там ни крутись, а раньше, чем к концу месяца, не выбраться. Семнадцатого кончается эксперимент. Девятнадцатого конференция — четыре дня, восемь докладов, все новое за год. Двадцать шестого Лимчин проводит редчайшую операцию, и если он пропустит ее — значит, просто не врач…
Он позвонил заведующему отделом и предупредил, что двадцать восьмого возьмет отпуск за свой счет на шесть дней по семейным обстоятельствам.
Уже перед пятью он заглянул в женскую палату, пожурил девочку, лежащую у окна, за скрытность и пообещал завтра принести ей апельсин. Но на другой день закрутился, машинально купил в киоске на углу шоколадный батончик и, лишь войдя в палату, вспомнил вчерашний разговор.
— Склероз, — сказал он девочке и постучал себя по лбу. — Ради бога, прости.
— Ну, что вы, дядя Сережа, — великодушно возмутилась она, — вам такое спасибо! Я же шоколад больше всего на свете люблю.
Он погладил ее по голове, она зажмурилась и вдруг еле заметно потерлась щекой о его руку. Мать девочки жила далеко, у нее было еще трое, и приезжать удавалось не часто…
В ординаторской, когда он снимал халат и шапочку, сестра мягко спросила:
— Ниночку в бокс не пора?
Он ответил, что пока не надо, помрачнел и отчетливо почувствовал, что с каждым днем все трудней отталкивать от себя беспомощную, горькую мысль о том, что срок подходит к концу, что остаток жизни этой девчушки надо считать уже не на месяцы, а на недели. Ничего не попишешь, болезнь Вольфа поблажек не дает. Двадцать восемь дней при нормальном течении, плюс четырнадцатимесячная оттяжка, которую с таким трудом за полстолетия вырвали у нее врачи…
Он заметил,
В Челябинск, чтобы не связываться с погодой, он поехал поездом. Перед отъездом зашел в библиотеку, минут десять стоял в очереди и, хотя торопиться, в общем, было некуда, по привычке нетерпеливо постукивал по стойке ребром служебного удостоверения.
На художественную литературу у него было мало времени, он просто не мог позволить себе читать что попало и брал книги по списку, составленному два года назад знакомым гуманитарником, очень серьезным парнем, хорошо разбирающимся в искусстве. Список делился на две графы. В одной были классики, начиная с Гомера и кончая Томасом Манном, в другой — современные писатели, о которых культурному человеку неудобно не иметь представления.
На этот раз он попросил Шекспира — из классиков и Аксенова, проходившего по графе «неудобно не иметь представления». Библиотекарша порекомендовала еще одну нашумевшую новинку. Но ее в списке не было, а отвлекаться на необязательное он не хотел.
В вагоне было свежо и цивилизованно. После скромных институтских лабораторий обилие никеля и пластиков вызывало даже некоторую зависть. Он повесил пальто на блестящую трехрогую вешалку. Выпил чаю, принесенного проводником. Пустые стаканы в подстаканниках и синенькие обертки от сахара сразу придали купе обжитой вид. Он почувствовал себя на отдыхе, достал из чемодана «Трагедии» Шекспира и, посмотрев по предисловию, какое из произведений считается наиболее выдающимся, начал с «Гамлета, принца датского».
Добродушная пожилая женщина, сидевшая напротив, сказала:
— Шекспира читаете? Вот все кричат «Шекспир, Шекспир», а я до сих пор не познакомилась. Но это, наверное, больше для артистов…
Она попросила у него на минуточку книгу, он дал ей принца датского, и она стала почтительно и удивленно читать вслух список действующих лиц.
Он вышел в коридор, посмотрел табличку с расписанием и опять стал думать: почему все-таки Челябинск?
Но он и раньше в ней многого не понимал.
Не понимал, почему тогда, на дне рождения, из толпы элегантных, развитых гуманитарников она вдруг выбрала его. А когда сказала, что настоящий мужчина должен уметь молчать, не понял, похвала это или издевка. Его поразило, с какой естественностью и быстротой случилось все дальнейшее, и они вдруг очутились на правах квартирантов в крохотной угловой комнатушке с двухметровыми стенами, ржавой балкой под потолком, интеллигентной хозяйкой и видом на Андроньевский монастырь. И долго поражало, с какой небрежной легкостью она, красивая, тонкая, современная, оставалась собой в коммунальной квартире, полной шорохов, ссор, скоротечных союзов и таинственных коридорных интриг.